При этом он же говорит: «Я носитель мысли великой, не могу, не могу умереть»[262]. И он тем самым свидетельствует, что он не взял барьер минимального человеческого понимания, потому что тут же вопрос такой: если ты думаешь, что твоя великая мысль является защитой от смерти, что ты её носитель, что твоя мысль — «противотанковый ров» против смерти, то ты дурак. Человек страстно думал о смерти…
Да, великая мысль должна быть о смерти, но не так что вот «Я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть», а так, что эта великая мысль и вбирает в себя смерть. Ты должен думать смерть! Думать смерть. Смерть должна открыться как истинное существо твоего сознания. Это уже следующий момент за минимальным человеческим пониманием.
Когда человек, как Иван Ильич, уже дошел до конца и испытал полное совлечение с себя всех «цацок», которые оказались бессмысленными, он уперся в черную дыру.
И возникает вопрос: остаться с этой черной дырой как негативом, который тебя разрушил, перечеркнул, и ты капитулировал и сдох прежде смерти? Либо искать следующий шаг: а что после минимального человеческого понимания? Минимальное человеческое понимание — это что «цацки» все сожжены и выброшены в мусорное ведро. И что же дальше? Какой будет следующая ступенька — чуть-чуть побольше, чем минимальное человеческое понимание?
Тогда оказывается, что это ход к великой мысли, которая должна быть именно мыслью не о смерти, а мышлением самой смерти.
Надо мыслить саму смерть, рисовать смерть.
Ради чего, допустим, все художники барокко рисовали скелеты? Они пытались мыслить смерть. Они все время рисовали красивых дам с пышной грудью, которых сзади обнимает скелет и заглядывает ей через плечо. Рыцарь, а рядом с ним смерть с косой. Короли и епископы, а среди них скелеты.
Хочу рассказать об одном своем опыте, который меня до сих пор преследует. Когда мне было лет десять, а может девять, я читал «Дэвида Копперфильда». Очень долго читал — книжка толстая. Был дождливый день, и она как-то у меня связывается с этим днем и с последующими. Мама потянула меня в большую прогулку, где она встречалась с какой-то своей подругой. Прогулка заключалась в том, что в этот дождливый пасмурный осенний день мы почему-то пошли в ГУМ, и по этому ГУМу она меня таскала.
Мы встретили эту мамину подругу, — она была в сером плаще типа пыльника или макинтоша-дождевика, из ткани не прорезиненной, но воду не пропускающей. Ну, плащ, плащевка. И вдруг я увидел у нее на груди, в том месте, где должно быть сердце, такое красноватое пятно, как если бы на материи полежал кусок сырого мяса. Неприятное красновато-коричневатое пятно. Вот у нее на груди проступало такое пятно, и я понял, что это пятно проступает от сердца, которое тут лежало, — её сердца, которое лежало на этом макинтоше.
Когда я посмотрел вокруг, я увидел, что половина людей — в серых макинтошах, и у всех у них проступает это пятно на месте сердца.
Я испытывал дикую жуть и тоску между двумя этими женщинами — мамой и её подругой. Я смотрел на прохожих, и все, кто шли нам на встречу, имели это сырое пятно на месте сердца.
Думаю, что это было очень близко к опыту, зафиксированному художниками барокко: скелеты, проступающие сквозь тела. Видение тленности и реальной могилы, но не в отстраненном, рефлектирующем, дискурсивном виде, а непосредственное переживание того, что вокруг меня живые трупы с кляксами на плащах.
Бабушка любила меня водить в музеи. Пару лет каждое воскресение мы намыливались куда-нибудь в музей. Таким образом она хотела меня «развить». Мы обходили по телефонной книге все мыслимые музеи, существовавшие в Москве, включая Музей пограничных войск, КГБ, Музей Дарвина, Зоологический музей, Музей палеонтологии. И конечно же Пушкинский.
И вот однажды в Пушкинском проходила выставка народного мексиканского искусства. Мы пошли, и там вообще ничего не было, кроме черепов и скелетов. Черепа величиной с собачью конуру, с хороший обеденный стол, были и крошечные черепа, которые можно было вставить в оправу кольца. Танцующие скелетики величиной в половину спички, громадные скелеты выше двух метров, скелеты, украшенные разноцветными камнями, покрытые эмалью, — самые разнообразные скелеты. Черепа с россыпью узоров, блестящих и сверкающих.
