В августе 1991 года я не только был в Москве.
19 августа я приехал с дачи в Валентиновке. На Мансуровский вошел около 12 часов. Я не знал про ГКЧП, ничего не слышал: на даче не было телевизора, радио. Просто приехал и всё.
И вдруг звонок. Звонит Наташа Мелентьева и говорит:
— Ну что, поздравляю, теперь вам крышка!
— Не понял, — говорю я, — вы о чем?!
— Все наши друзья теперь под колпаком. Это конец!
— Так что происходит — вы можете объяснить?
— А вы что, не знаете?
— Не знаю, — говорю.
— Сейчас ГКЧП, комитет по чрезвычайному положению, спасая советскую власть, взял на себя полноту полномочий. Всё, теперь не поиграешь! Всех к ногтю!
Я обалдел. С ее слов я понял, что произошел переворот. Звоню своей тогдашней помощнице Тане Титовой — была такая очень хорошая девушка — и говорю:
— Таня, вы в курсе?
— Да, вот что-то такое происходит.
— Давайте, встречаемся там-то и идем смотреть, что происходит.
Мы встретились, и я с ней пошел в азербайджанское представительство на улице Станиславского, теперь Леонтьевский переулок, за Телеграфом. Я туда довольно часто заходил. В этот период оно уже было практически реальным посольством. Там базировались движение за освобождение Карабаха[254] и главная редакция газеты «umid» («Надежда»), в которой я принимал участие.
Прихожу, а люди уже собираются жечь бумаги, документы и ожидают штурма. Все на ушах. Здание огромное, в центре зал, как бы гостиная, и там все собрались — вроде, надо срочно уничтожать документы, диппочту.
Я говорю:
— Подождите-подождите, давайте сделаем так: я выйду в город, посмотрю, что происходит, и потом вернусь и вам скажу. Надо понять.
— Ну иди, — мне говорят.
Мы с Таней вышли, пошли по Тверской и увидели людей, которые с мегафонами собирали толпу для протеста против ГКЧП. Уже было около часа дня.
Собирался марш. Смотрю, а менты не вмешиваются.
Я говорю Тане:
— Таня, это какая-то хрень. Чтобы совковые менты не вмешивались, когда тут против ГКЧП, который позиционировал себя как официальная власть, собиралась демонстрация? Это очень подозрительно.
Мы решили встать в строй и пойти вместе с демонстрацией. Встали и пошли.
Набирающая силу громадная колонна дошла до Белого дома, и мы вместе с ней. Было два часа. Начали собирать материал для баррикад — остовы железных кроватей, мусор. Я ничего не собирал, конечно, просто следил за всем. Где-то Зюганов появлялся, где-то Глеб Якунин, Бабурин. Люди общались, делились впечатлениями.
Смотрю, на мосту показался бронетранспортер. Толпа сразу заволновалась: что вот, де, танки. Но бронетранспортер как появился, так и назад уехал. Я посмотрел на баррикады, на бронетранспортер, который показал носик, и говорю Тане:
— Таня, ну вы поняли, да? Это полная хрень, провокация. ГКЧП — это чистая разводка: всех, кто поддержит ГКЧП, заметут. Это переворот. После ГКЧП — всё, Совку хана.
К семи часам, когда уже слегка стемнело, я пошел к автомату, позвонил Мелентьевой и говорю:
— Наташа, вы знаете, я как раз нахожусь там, где все происходит, все видел своими глазами, и советую вам Сашу[255]не пускать ни в какие авантюры, потому что кто высунется — тому по башке.
— Саша, между прочим, с утра на улице агитирует войска, раздает листовки солдатам.
— Срочно отзовите его каким-то образом, потому что это может для него очень хреново кончиться. Это все лажа, никакого ГКЧП нет. Те, кто вылезут, — получат по мозгам.
Я все сказал, что хотел, и положил трубку.
— Ну, Таня, — говорю, — давайте по домам, уже всё ясно. Суду все ясно: это чистая провокация, за ней последует расправа над осколками недобитого Совка.
