Тем временем московская жизнь стремительно деградировала. Происходило затягивание болота ряской. Живой дух из Москвы уходил.
Пиком омертвления неформальной жизни стал 1984 год. В 1981 одним из признаков тяжелейшего кризиса и разложения нашего пространства стало то, что Дудинский, неожиданно бросив статус журналиста и даже вроде бы какого-то редактора, ушёл в метрдотели в кабаке на Столешниковом переулке под названием «У дяди Гиляя». Я был потрясен таким поступком, но видел, что это тенденция. Потому что, еще будучи в Питере, обратил внимание, что многие люди, считающиеся интеллигентными, шли в официанты в тот период — 1978-79 годы. Об этом мне как раз рассказала Катя Подольцева. Кто-то из её друзей уходили работать в рестораны, хотя считали себя протюканными фрондерами и интеллектуалами. Объясняли они это со всей полнотой цинизма тем, что надо «браться за ум», «делать бабки» и нечего страдать ерундой.
Примерно в таком же духе высказывался Игорь Дудинский — казалось, антибуржуазный отвязный человек, который находился вне всего, вне житейских пошлостей. И тут он говорит:
— Чёрт побери, надо делать бабки.
Для него это плохо кончилось, никакие бабки он делать не умел, поил всех друзей, приходивших к нему, быстро разорил кабак и остался должен огромную сумму денег. Он же никому не отказывал, позволял приносить выпивку с собой, что было строжайше запрещено.
Один раз я заходил в этот кабак. Он располагался в полуподвальном мрачном помещении, выложенном камнем с претензией на то, что всё это некая пещера. Дудинский там ходил с небывалой новой важностью, которую я никогда у него раньше не видел. Он чувствовал себя при деле.
Я понял, что огромная трещина пробежала по стене нашего дома, потому что Дудинский, при всей своей интеллектуальной маргинальности, был показателем. Он являлся одним из наиболее ярких выразителей тусовки. Дудинский служил перемычкой между «шизоидными» кругами и художниками, диссидентами, поэтами. На него замыкалось много разных компаний. Он был небесталанным комментатором и неплохим писателем. И вдруг всё поползло, стало разрушаться.
Он, кстати, женился на Чаганаве — тоже характерный шаг. Чаганава, окончив театральное училище по части макияжа, сознательно пошла работать в баню парикмахершей. Правда, свою дочку Гай Германику, сейчас известного режиссера, она отдала в театр «Ромэн».
Степанов в этот период был рабочим сцены ансамбля «Арсенал» у своего ученика Козлова, который его возил по заграницам, а работали за него его ученики Костя и Гурам. Сейчас, кстати, они пишут романы — какой-то провокационный треш.
Атмосфера стала тяжелая. Ещё совсем недавно она была легкой.
Скажем, в 1979-80 году мы жили созданием «Ориентации — Север», в пространстве, где мне помогали писать, — тот же Дудинский. Но в 81-м году всё погрузилось в полный свинизм и шло от плохого к худшему. Москва опустела. Головин, с которым я рассорился, жил в Питере, Мамлеев — в Штатах. Только что появившийся Дугин был 20-летний пацан, активно изучал французский язык, но еще было совершенно непонятно, что с ним станет в ближайшее время.
Не было никого… И на этом фоне я уехал в Таджикистан во второй раз.
Это был последний год брежневизма, но мы об этом ещё не знали. Казалось, что это время никогда не закончится. Совок засыпал, впадал в анабиоз, при том что шла афганская война. Всякая диссидентская деятельность, всякая работа в литературе, в живописи, полностью прекратилась. Москва в пространстве вокруг нас скатывалась вниз и умирала. В нашем очень узком кругу было не так, но некое безлюдье было, хотя пришли новые фигуры — например, Сергей Жигалкин, человеке большим запасом энергии и энтузиазма.
После того, как в самиздате вышла «Ориентация — Север», возникла идея, что необходимо издать «Шатуны».
«Шатуны» в самиздате изданы полностью, и это уникальное издание сейчас, — оно неповторимо, потому что впоследствии подверглась мощной цензуре со стороны жены Мамлеева Машеньки. Став христианкой, она превратилась в невероятную ханжу, «Сниткину номер два»
