Шотландка — это клетка, а помещение было, наверно, метров 30. Как его клеткой расписать? По линейке что ли?
Мы пришли, посмотрели и решили выйти из положения так: бочка с насосом и фукающий распылитель, разные краски заливать и делать фигню в стиле молодежных кафе в эпоху Гагарина, в 60-е годы: навороты в духе космоса, спиральные галактики. И вот так, в наложение, решили пустить ему ряд спиралей.
Узбек нам дал бочку с распылителем, краски. Мы оттуда не выходили. Утром и вечером приносили еду, причем вечером — мощный плов, необычайно вкусный, утром — чургот[233] и лепешки. Мы работали. Я немножко помогал, конечно, фукал в основном этой штукой, распылителем.
Мы много беседовали. Лежали на курпачах [234], разговаривали о жизни. Я начал понимать этого человека в его удивительной отрешенности. Алферов тепло и добродушно относился ко всему. Говорил, что входит в положение таджикской женщины. Идет такая апа, мать пятнадцати детей, — какие у нее проблемы, как он ощущает ее сложные заботливые мысли о благополучии всего семейства, как он уважает её за это.
Спрашиваю его:
— Слушай, а почему ты таджикский язык толком не знаешь? Ты же в исламской школе учился, где здесь тебя только не носило. А вот язык так и не выучил.
— Ты знаешь, мне так кайфово их слушать, когда я не понимаю. Но когда среди всей этой речи врываются слова типа «трактор» или «управделами», или что-нибудь еще в этом роде, я понимаю, что лучше не знать, о чем они говорят, и не понимать. Когда не понимаешь — состояние совершенно эйфорическое. Буду понимать — тайна, романтика уйдут.
У нашего узбека в то время отец умирал от рака, и кричал он так, что было слышно. Мы же работали в фасадной комнате, которая на улицу выходила, перед палисадником, а дом уходил анфиладой вглубь — комнат, наверное, десять. Дом еще метров на 50 уходил в сад. И он лежал в дальней, и сквозь все эти десять комнат было слышно, как он кричит. Эти крики, сопровождавшие нас в течение тех 10 или 14 дней, что мы там провели, были острой приправой к нашему существованию.
Когда мы с Сергеем уезжали, нас пригласили на прощальный обед — рассчитаться и попрощаться — как раз в глубь сада. В беседке лежал тот старик. Пришел мулла читать Коран над ним, старик был уже в агонии. Я своими глазами видел, как этот умирающий в муках старик перестал кричать, и у него на лице появилась блаженная улыбка, как у младенца, как будто его укололи морфием. От чтения Корана. А до этого, сквозь агонию, он ничего не воспринимал. Очень острый момент.
Потом, когда мы все закончили, вышли, и вокруг нас ярко засиял враждебный чужой город, лучи солнца отражались от белых стен. И ни души. Мы вдвоем посреди картины Верещагина.
Сергей мне говорит:
— Ты возьми что-нибудь под руку, чтобы вид был деловой, и я тоже что-нибудь возьму.
Он взял метровую деревянную линейку, а я — рулон бумаги. И он мне еще показал, как ходить: ходить надо насупленно, ни на кого не глядя, типа по делу идешь. Это очень хорошо действует на местных стражников.
— Ты пойми, здешние силовики — это классические средневековые стражники по психологии. Они не трогают работящих людей, которые идут по своим делам. А вот если ты будешь идти задумчиво, пялиться по сторонам, — тут же остановят и уже не отобьешься. Просто бумага, какая-нибудь линейка, мастерок, ведро с инструментами — это все железное алиби. Только идти надо таким шагом, как будто ты знаешь, куда идешь, а не прогуливаешься.
Сам он именно так, с приоткрытым ртом, обычно и ходил.
Мы пошли по городу искать новую работу. Мы ее так и не нашли, кажется. Я слинял из Гиссара в Душанбе, и наши пути разошлись.
Потом, уже после конца советской власти, я узнал о нем. У меня пошли политические события, гражданская война, тут Ельцин появился. Я узнал, что Сережа уехал в Лондон. И в Лондоне он сидел очень долго. Так же, как мы в этом Гиссаре, но в подвале, — и постоянно рисовал. Потом вернулся. Я его встречал в Битцевском парке, где он картины продавал.
А потом его убили.
Убили неизвестные люди, по официальной версии — из хулиганских побуждений. Разбили голову на автобусной остановке. Он очень долго умирал, ему никто не помог. Он полз весь в крови среди прохожих, среди людей, ожидающих автобус. И кто-то сказал его жене: у тебя там, вроде, муж умирает. Но это было уже через несколько часов. Сергей среди бела дня лежал на земле с разбитой головой, и его все переступали, обходили. Как говорят, он был в сознании. Просто не мог говорить, только стонал.
