Это ужас от встречи с другим. Другой является концентрацией и сосредоточием неведения или отсутствия. Другой есть неведение, есть отсутствующее, есть то, что не существует, но при этом является главным, центральным, абсолютно конкретным здесь и теперь. Это уже четвертый момент.
…Тогда это разрабатывалось совсем не так, как мы сейчас это разрабатываем. Сейчас я вхожу в тему, накидываю для себя концепт, размечаю реперные точки, «ввинчиваюсь» в вопрос интеллектуальной «дрелью». Тогда я делал это интуитивистски.
Вот глава «Любовь»: «Любовь как экстатическая агрессия» — и так далее. Почему это экстатическая агрессия? Потому что я тогда так чувствовал. Я чувствовал, что любовь — это жертвенность, жажда выплеснуться, но выплеснуться в насилии и в сжигании, которое убивает тебя самого. Поэтому любовь не направлена к объекту, судьба объекта абсолютно иррелевантна. Или, можно сказать, что это такая любовь к объекту, которая рассматривают судьбу любимого как абсолютно иррелевантную. Ты стремишься к смерти, к тому, чтобы задушить в своём внутреннем огне то, что ты любишь.
Дальше идет техника пробуждения. Внутри нас есть внутренний мертвец. Это тоже открывшийся мне визион. Внутри нас есть внутренний мертвец, которого надо оживить. Вся посвятительная цель, посвятительная практика в моём контексте — это оживление внутреннего мертвеца. Внутри нас не должно остаться ничего мертвого, ничего спящего.
Но как оживить внутреннего мертвеца? С помощью боли или с помощью секса. Женщина есть внутренний мертвец, выведенный наружу, которого ты встречаешь как объективированную икону твоей смерти. Ты носишь её внутри себя как свою смерть. Даже не как смерть, а как гибель, потому что смерть — это сознание. Смерть — это сознание, заключенное в тебя, пока ещё твое тело не распалось, как зеркальце, спрятанное в карман, перестает давать блик. Пока оно даёт блик, это та же смерть, которая наступит, но она ограничена проекцией зеркальца, она даёт блик. Сознание работает как отражение, как оппозиция. На темной шершавой стене, покрытой цементной шубой, появляется блик, оппозиция. Это и есть сознание.
А женщина — это гибель. Ты носишь эту гибель внутри себя, и её надо оживить. Надо оживить либо внутреннего мертвеца без женщины, либо оживить женщину, которая является твоим внутренним мертвецом. И это особая форма секса. Ты спишь с женщиной как с мертвецом, как с трупом таким образом, что это становится магическим вызыванием её к жизни, она должна проснуться к жизни. Но это, конечно, освобождено от таких сопутствующий вещей, как зачатие, рождение.
На меня оказали влияние три больших автора.
Юлиус Эвола с его книгой «Метафизика секса», которую я прочёл по-французски. Потом эта книга, к моему раздражению, появилась в переводе Ванюшкиной, полусумасшедшей пивной нацистки, которая знала итальянский и французский и напереводила очень много сакральных европейских текстов.
Вторым автором был Густав Майринк. Корпус мыслей Майринка об эзотерическом соитии, пиромагии Мириам, описанной в «Големе». Мириам как полюс чистоты еврейства. Инфернальная сторона еврейства — Вассертрум, а ангелическая сторона еврейства — рабби Гиллель. Его дочь Мириам ждет смерть в пламени.
Третьим для меня был Гёте. «Sagt es niemand, nur den Weisen…», «Всё живое я прославлю, что стремится в пламень смерти».
Когда я был сторожем при гараже на ипподроме, куда меня устроила мама в 1974 году, если не ошибаюсь, я изучал Goldene Feder, «Золотое перо» — сборник классических немецких поэтов. Мне попались эти строки, и они настолько показались мне изошедшими из моего сердца, что стали общим фоном. Эволу или Майринка я воспринимал через призму Гёте именно с позиции вот этих строк. Строк такой отчетливой чистоты у Гёте не так уж много.
Я подразумевал нечто своё, но импульсно это были блоки текстов, встреченные мною в «Големе» и в «Метафизике секса». Но это всё было изменено глубочайшим образом. Потому что в тех книгах не было пробуждения женщины или пробуждения внутреннего мертвеца, когда никакой сырости, никакой внутренней тьмы, ничего, что является абсолютно пассивным и абсолютным отрицанием фундаментального утверждения, в тебе не остаётся. Ты становишься черным светом. И тот черный мрак, бывший ночью гибели, становится черным сиянием.
