Это был шаг по ту сторону постмодернизма как уничтожения нарратива и ликвидации неких «великих тем».
Это было утверждение того, что нет ничего, кроме трансцендентного, но парадоксальным образом. Трансцендентное бралось здесь как абсолютно Иное, и задача только состояла в том, чтобы снять дуализм между Этим и Тем.
Потому что То должно оставаться необремененное Этим, оно не должно определяться как иное.
Иное несёт на себе печать как иное по отношению к чему-то. Оно должно быть иным par excellence, иным в независимости от того, что есть нечто, от чего оно отталкивается.
Это идея абсолютно иного, необусловленного Иного. Я шёл именно к этому. Там решалось много попутных проблем.
Надо сказать, что всё же это были тезисы. Предполагалось, что каждый тезис я разовью в небольшую колонку или статью, эссе. И вторая книга предполагалась. Но после первой меня арестовали.
Мы закончили эту книгу, и я собирался поехать в Таджикистан с Жигалкиным. Мы даже купили билеты. 1980 год, лето перед Олимпиадой. Но я был арестован, и Жигалкины поехали без меня.
Меня задерживали глубокой ночью, под утро. Я лежал на своём поролоновом тюфячке и читал взятую у Юрасовского книжку на английском языке некоего Леонарда Шапиро — «Totalitarianism». Тонкая, но большого формата — А4. Я читал её с огромным интересом. Во введении автор рассуждал, что тоталитаризм изобретен Муссолини, который первый сказал, что мы создали тоталитарное государство. Далее следовали дистинкции между тоталитарным и авторитарным государствами.
И вдруг дверь слетела с петель — просто, без предупреждения. Они подкрались, входную дверь им открыл сосед, а когда оказались напротив моей комнаты, они вышибли дверь страшным ударом, как мы видим в фильмах про спецназ.
Они сразу навалились на меня, а я и так лежал на животе носом в книгу. И когда меня взяли и утащили, моей единственной мыслью было, что же станет с книгой. Надо помнить, что это был 80-й год. Такие книжки были дороги и редки. Это был дефицит, привезенный из Штатов каким-нибудь дипломатом. Где его возьмёшь? Что с этой книжкой стало, я не помню. Не исключаю, что она пропала.
И пока Жигалкины были в Таджикистане, я сидел в тюремном отделе «Кащенко», где гебня меня мучила и допрашивала на темы «фашистской организации», «Чёрного ордена СС», связи с заграницей, планы использовать Олимпиаду для установления каких-то контактов или каких-то провокаций. «Ориентацию — Север» они еще не прочитали. Она тогда находилась в состоянии подготовки.
В общем, меня выпустили дней через 40–45. Но существенно помучили.
До этого я подвергался четырем или пяти арестам. В каждый арест меня пытали сульфазином: персиковое масло с серой — придумано в Райхе.
Мне говорили:
— Вот вы фанат Райха. Мы будем знакомить вас с некой эссенцией, которая составляет суть вашей любви, вашей связи, вашей ностальгии. Это персиковое масло с серой. Сера здесь — инфернальный аспект, а персиковое масло — для юмора.
Если кому покажется, что дискурс для гебни слишком сложный, то я напомню, что это были гебешные психиатры, — у них юмор был.
Надо сказать, это невероятно мучительно, когда тебе вкалывают в одну точку сульфазин. Ты просто лезешь на стенку, у тебя затвердевает это место, и ты не можешь никак лечь: как бы ты ни лег, страшно больно. Боль как от удара ломом — тупая звериная боль. Мне вкалывали в четыре точки — под лопатки и в задницу. А это означает, что ты находишься в полном аду. И еще, чтобы не вертелся и не пытался облегчить своё положение, тебя прикрепляют вязками к кровати.
Там я испытал на себе ощущение боли, что мне помогает сегодня, потому что трудно сказать, что круче — самые острые моменты за последние три года[203] похожи на те, только там 12–18 часов и проходит, а здесь это длится и не проходит.
Но я вышел и поехал на дачу в Клязьму к Сереже с Наташей Жигалкиным, которые уже вернулись со своих кайфов. Там, как всегда, самовар. И сидит юный Дугин, пришедший знакомиться со мной. Это был сюрприз.
Он, оказывается, уже года три слышал обо мне и Головине, мечтал с нами познакомиться. Тогда ему было 18 лет.
