Я его как-то приспособил у себя. Ещё привёз с собой тяжелую мебель — частью с Мансуровского, а частью с Гагаринского. Места спать там не было. У меня была тонкая поролоновая подстилочка-матрасик, днём она стояла, прислонённая к стене, а ночью я раздвигал мебель, клал её на пол и ложился спать.
В этот период я встретился после долгого перерыва с отцом. У меня с ним, после моей женитьбы на Лене, сильно ухудшились отношения, и мы немножко разбежались.
Он был против этой женитьбы: считал это мезальянсом. Он хотел найти мне азербайджанку — при этом сам отец не женился на азербайджанках. Обещал найти прекрасную азербайджанку из прекрасной семьи, которая будет опорой. Я как раз по этой причине не хотел жениться на азербайджанке. Потому что в Азербайджане женятся не на женщине, а на её семье.
Он говорил о Лене все время неприятные оскорбительные вещи, и мы с ним разошлись.
И тут отец прорезался, позвонил мне, пришёл в гости. Это была осень 1978 года. Мне было 31, а ему, соответственно, 50. Он был свеж, очень красив. Каштановая борода, джинсы, голубая монгольская рубашка из китайского шёлка, перстень с золотым львом. Очень стильный — настоящий художник.
Он вошёл в мою комнату на Народной, оглядываясь, с таким внимательным прищуром, — как к бедному родственнику заходит занимающийся благотворительностью богач. Посокрушался, что нет места для спанья. А у меня все было совершенно занято. У окна стоял огромный дубовый стол, дальше кресло с резными львами спиной к двери, с одной стороны книжный шкаф тоже массивный и дубовый, а с другой — бывший книжный шкаф, переделанный в одёжный. В пространство, покрытое ковром, между креслом и одёжным шкафом ничего невозможно было бы поставить, там можно было только кинуть матрас, когда ложишься.
Он посмотрел внимательно на мою потертую стильную кожаную куртку Bono, кем-то мне подаренную. Она висела на резных львах. Отец сказал, что куртка хорошая, только грязная, такие вещи надо носить чистыми.
Уже первые жесты и слова ввели меня в некоторый предварительный негатив по отношению к перспективам дальнейшей беседы. Тут отец увидел немецкую каску, красовавшуюся на кувшине, замотанном в бархат. Сказал:
— Фу, выброси эту гадость.
Я спросил почему, и он ответил, что может быть кто-то зайдет и увидит немецкую каску.
— Русские выиграли эту войну, русские всё выигрывают. Зачем тебе немецкая каска? Русские так сильны…
Я сдержался.
Потом он предложил мне спуститься вниз и пойти в ресторанчик «Поплавок», пришвартованный прямо напротив моего дома к дебаркадеру, — сейчас его давно уже нет. Я там до этого никогда не был.
Мы перешли дорогу, спустились в этот «Поплавок», он заказал себе какую-то невнятную еду, поели. Я всё время про себя отмечал, что он очень хорошо выглядит. И потом мы пошли где-то посидеть на скамейке.
Отец сказал мне:
— Нужно завязывать все эти глупости с фрондой… Особенно художнику… Художник всегда работал на хана, всегда работал на государство. У меня вот Давид Кугультинов заказал свой портрет, и я его написал. И что? Он отказался его брать и платить за него деньги. А МОСХ этот портрет взял, и я деньги получил. Поэтому всегда надо на хана работать. Фронда, «оппозиционное» творчество — это ерунда.
Я говорю ему:
— Папа, в своё время я полюбил тебя именно за то, что ты был фрондёр, оппозиционер, ты в принципе очень негативно отзывался о всей реальности вокруг тебя.
Он ничего мне не ответил.
Мы вернулись ко мне, и он сказал:
— Знаешь, у тебя критический возраст… Последний, когда ты ещё можешь что-то сделать. В твоем возрасте надо жениться и завести детей, потому что потом ты испортишься, будешь уже в постпрокреативном возрасте. И тебе надо закончить юридический и стать адвокатом. Ты будешь защищать бакинских цеховиков, мы это устроим.
Я его спрашиваю:
— Как я могу стать адвокатом, как я могу поступить в юридический?
— Ерунда. Имя деда еще влиятельно, есть связи. Мы всё устроим, тебя примут. Поучишься, получишь диплом через два года, женишься на девушке из хорошей семьи, её семья окажет тебе поддержку. Будешь защищать крупных бандитов и цеховиков. Сможешь зарабатывать 10 тысяч рублей в месяц.
