и видишь, что девушка пошла по плохой дорожке. Красивая, нежная, но гопница. А ведь она — невестка крупного советского писателя, писавшего о сопротивлении японцам на Дальнем Востоке, «Сердце Бонивура». Довольно мистическая вещь, кстати говоря. Кого ни возьми — все участники были на уровне, кто-то на высоком.
Несколько человек составляли ядро, эксклюзив — Мамлеев, Головин, я и в какой-то мере Степанов. Но дальше шли уже десятки людей. Они появлялись и исчезали как тени, но у каждого из них была своя миссия и своя роль. Арлекин, Панталоне, Коломбина. Кое-кто конформистски понял, что стать наследником Южинского, — беспроигрышный вариант, золотая монета, что надо сесть на это наследие, объявить его своим, и быть просто его директором-распорядителем.
Главное, что следует понять: мы превратили концепцию кризиса в непосредственный источник энергии. Мы «топили» этим кризисом наши энергетические механизмы.
Мамлеев, который создал максимально деструктивное, инфернальное пространство, побывав в Штатах, превратился в китчевого, карикатурного своего персонажа. Он стал Куротрупом и на себе замкнул взаимоисключающие вещи. Мамлеев не справился с этой задачей в Штатах, потому что рационализм и прагматизм Штатов оказался сильнее, чем «борьба за кризис». Борьба за кризис во имя кризиса. Находиться в процессе, в потоке некоего делания, и взорвать это можно, только если ты реально знаешь всё про кризис и стремишься к тому, чтобы это взорвать. А Мамлеев был пассивным инструментом кризиса. Кризис его использовал. Он не мог им владеть, не мог интернировать ситуацию. И поэтому он почувствовал, что весь его набор ценностей… Вообще, «набор ценностей» — глубоко фальшивая идея и ничего не стоит перед Америкой. Там он оказался никому не нужен.
Если ему сказать: «Юрий Витальевич, так вы же никому не нужны!», он разведет руками, споткнётся: «Как никому не нужен?!» Он думал, что на нём свет клином сошёлся, а ему говорят, что он никому не нужен, что всё это полная ерунда.
Тупик.
Юра инстинктивно творил, как медиумичный творец, и он хотел за это получить. С определенного момента он хотел быть бенефициаром собственного таланта. Но он же мне сам говорил: «Мне уже 40, а где перспективы?! Я пишу, пишу, и всё в стол. Перспектив нет, здесь реализоваться я не могу». Он хотел получать социальную отдачу.
Если всё свести к вульгарному эквиваленту, то — да, он хотел, чтобы ему платили, и даже не столько деньги, потому что он воспитан в советской аскезе. Мамлеев не тот человек, который искал навар. Он хотел славы и влияния. Он хотел быть мэтром. Его «я» должно было стать краеугольным камнем действительности не для одного него, а вообще на этом камне должна была воздвигаться церковь. А когда он приехал в Америку, все эти идеи обнаружили свою смешную, неадекватную сторону.
Он не справился с ситуацией. Он даже не мог её описать, не мог дать адекватный расклад. Не мог объяснить, с какими картами он сел играть. Он садится за карточный стол — идёт раздача карт, и ему что-то раздают, но он не знает, в какую игру сейчас будут играть. Может, подкидной, может, покер…
Банальные люди хотят семью, детей, ответственности, работать. Мне все это было не нужно. Я быстро расплевался с социумом. Когда меня выгнали из армии, я уже ни в какой институт поступить не мог. Было понятно, что работать я точно не буду.
После моего небольшого опыта корректора в издательстве «Медицина», необходимый мне для того, чтобы познакомиться с Ильей Москвиным, а Илья Москвин познакомил меня с Мамлеевым, — всё, дальше мне уже не нужно было работать.
Я работал только два раза после издательства «Медицина».
Несколько месяцев сторожем в гараже ипподрома, где я писал стихи, и это был попросту мой «офис» и место уединения. В мою обязанность там входило открывать ворота машинам.
Это кончилось жестко — пришли проверяющие, а у меня дым коромыслом, человек шесть-семь гостей сидело. А коморка была метра два с половиной на четыре.
Второй раз я работал очень смешно — в охране, в вохре министерства автоматизации мясомолочной промышленности где-то на Лесной улице. Мне выдали фуражку, черную шинель, пахнущую козлом, дурацкие ботинки из кожзама, какие-то брюки из непонятной ткани. И я с огромной бородой — всегда носил бороду, — с локонами на плечах, сверху фуражечка, черная шинель с зелеными петлицами. В таком виде я стоял на проходной и проверял пропуска.
