Любой мистик исходит из того, что божественное — результат встречи совершенного с несовершенным. Но в данном случае нам не нужна эта ситуация, не нужна встреча, не нужна главная программа искупления.
Сущность религиозной мистики заключается в том, что совершенное, которое ни в чем не нуждается, которое безусловно включает в себя всё, завершает всё, является равновесием всех смыслов, всех направлений. Казалось бы, это и есть божественное, — но это не так. Божественным является то, что несовершенство принято совершенством как равноправная пара. Иными словами, Бог невозможен без «брачного союза» совершенства и несовершенства. Несовершенство принято в этот союз.
Надо понять, что религиозный мистицизм, основанный на этих «объятиях» совершенного и несовершенного, на создании «брачного союза» — ложь, абсолютная ложь. То, что религиозные мистики называют «богом», «возникновением божественного», — это мельтешение в отхожей яме Бытия, это анти-Дух, анти-Мысль, анти-Провидение. Вот именно поэтому все эти аятоллы и прочие мэтры говорят: «Если Друг сделает так, как я хочу, то мы пожелаем жаркое пламя и соломенную циновку».
Идея замыкания до полного цикла, замыкания до полноты, последняя тайна заключается в том, что совершенство становится истинным совершенством только тогда, когда оно дополняется несовершенством как отдельной реальностью, без которой совершенство бессмысленно. Это краеугольный камень, отброшенный строителями за ненадобностью, но именно он ложится в основание купола, ключом, замыкающим купол. Эта та форма, благодаря которой купол стоит.
Вся суть религиозного мистицизма состоит в том, что несовершенство является необходимым дополнением для совершенного. Совершенное без несовершенного — ничто. «Бог» — это нераздельный союз совершенного и несовершенного. В этом суть христианства, суть обожения, суть всего.
А мы говорим, что всё это — ложь. Потому что сама идея совершенного и несовершенного, их диалектика, их глорификация через возгонку того и другого, — полная фальшь.
Человек должен умереть. Но не в смысле Ницше — не для того, чтобы родился сверхчеловек. Он должен умереть для того, чтобы освободить своё сознание как точку оппозиции всему.
Когда человек умирает, с этого начинается Бог. Но не в смысле религиозных мистиков, которые мыслят в категориях «совершенной полноты», «несовершенства». А Бог, понятый как Тот, Кто творит для того, чтобы показать, что всё, что есть, что всё, что сотворено, является выражением Его сокрытости. Это противоположная идея тому, что всё вокруг нас свидетельствуете Боге. Что птички чирикают и возносят Ему хвалу, змеи шелестят раздвоенным язычком и возносят Ему хвалу и тому подобное.
Этот «триптих» — Смерть, Сознание, Невозможность, — вот антитеза Бытию. Смерть, Сознание, Невозможность — одно и то же, просто разные аспекты.
Смерть — та бездна Невозможного, которая находится за пределами возможности постановки вопроса о ней.
Искра этой смерти, которую человек носит, пока жив, есть сознание как точка оппозиции всему, точка несовпадения ни с чем. Благодаря сознанию человек может свидетельствовать. Свидетельствование и есть несовпадение оппозиций, чистое несовпадение. Martiris — это мученик, шахид — это свидетель и в то же время мученик, свидетель и мученик одновременно. Почему? Потому что сознание — это рана, источник боли для Бытия, травма. И Бытие непрерывно стремится травму залечить, залить бальзамом.
Это происходит на всех уровнях — начиная от простого ханыги в среднерусском городке и кончая золотой молодёжью потерянных поколений. Всё построено на эскапизме, люди хотят бежать от травмы сознания.
А мы создали абсолютную концентрацию противоположного: идти в травму сознания, раскрыть тайну сознания как предельное состояние. Сознание как травма, как невероятный источник боли.
«Там, где мы, там всегда центр Ада», — говорил Головин.
Именно этот акцент делал всё таким значимым и важным, и Нимфетку, и Попова, кого угодно. Все становились участниками мистерии. Все принадлежали к очень специальному кругу. Например, ты смотришь на Нимфетку
