Вадик был последнем представителем бузящей исступленной питерской интеллигенции особого покроя. Есть такой феномен — интеллигентная питерская гопота.
В 76-м году та культурная жизнь, которой Вадик жил, приобрела чудовищные формы. Его квартира, с одной стороны, была достаточно роскошной и украшенной разными историческими штуками, а с другой — ужасно грязной.
Он носил с собой в портфеле цепочку от унитаза, потому что любил драться со шпаной, с пьяницами. Он так же ходил в шляпе, в безупречном костюме, — он тогда преподавал в школе ЦК, — но с этой цепочкой с гирькой, которую он раскручивал над головой. Всё время у него были разбиты костяшки пальцев.
Сахарный ходил к нему на уроки португальского языка. Читают они какое-нибудь стихотворение, и Вадик вдруг как даст в стену кулаком — и стена гудит.
Всё время вокруг Вадика крутились какие-то бабы — очень странные порой. Одно время он жил с двумя. Одна — крупная толстуха-еврейка в два раза его выше, с совиной физиономией, в очках с линзами. Вторая — разбитная русская деваха лет 17–18, тоже выше его.
Они совместно варили борщ на кухне, он его ел хмуро, делая замечания типа:
— Опять без соли! Овощ должен быть проварен с солью! И опять уходил в поэзию, в пьянство.
Вадим блестяще переводил кино. Хорошее кино тогда было большой редкостью. И он приглашал нас в какие-то институты на закрытые просмотры в малюсеньких зальчиках мест на тридцать. Вадик переводил фильмы с французского или итальянского, а фильмов этих не было нигде: в прокат они не выходили.
Он был гением синхронного перевода. Мог, не знакомясь с фильмом, сразу переводить. Если в фильме был мат, он переводил с матом. Тогда сидящие в зале партийные сволочи добродушно кряхтели.
Мы смотрели какой-то итальянский фильм, и там муж жене выбирал позу для любви. Вадик этот момент перевёл так: «Да ладно уже, давай по-простому, по-нашему, по рабоче-крестьянски». Зал взорвался аплодисментами, — маленький зальчик «посвященных».
Вадик любил меня за какие-то недосягаемые горизонты смысла, которые он потенциально где-то предчувствовал в моём присутствии. Он мне как-то сказал:
— О, если бы я переводил тебя, а не всю эту сволочь, которую мне приходится переводить.
Вадик создал совершенно особое рабочее оперативное настроение, связанное со спецификой истероидного маскулинизма. Особо выделялся в этом плане Гарсия Лорка. Вадик его читал по-испански, расшифровывал тонкие смыслы, тонкие подразумевания. Они у него звучали потрясающе. Тема смерти, безумия, экстаза, тема фламенко, суицида на грани терзания себя плетью и ножом.
А потом я узнал, что он происходил из хлыстов. Его дед или прадед возглавлял один из хлыстовских «кораблей»[186] в Питере.
Про себя говорил так:
— Вадик, сын Петички.
Вадик никогда ничего не писал. Он жил только устно, в языке.
На каком-то кинофестивале он трепался с бразильскими киноведами в «Национале». Они проговорили часа полтора, прежде чем те догадались его спросить:
— Слушай, а ты откуда? Мы никак не поймем. Всё пытаемся схватить, что за штат, но никак не можем уловить.
Он говорит:
— Да я отсюда, москвич.
— В каком смысле ты москвич?
— Русский я, русский. «Заветский».
Они долго не хотели ему верить, а потом написали большую статью о нем в крупной бразильской газете, что КГБ готовит таких мастеров, таких метров языка, что мы все отдыхаем, мы — никто, звать никак, нас уже «сделали».
Вадим знал бразильскую историю и литературу лучше, чем они. Кто ценил Жоржи Амаду? В лучшем случае о нем слышали как о коммунисте. А Жоржи Амаду не просто коммунист-спиритуалист, оккультист, масон. Подноготную Жоржи Амаду объяснял мне Вадик. Сам бы я его читать не стал — подумал бы, что это какой-то «выползень» из Третьего мира. Вадик делал интересным всё. Если бы не Вадик, то мне этого Амаду было бы абсурдно в руки брать.
Португальское стихотворение «Последний номер». Поэт, загнанный жизнью в номер гостиницы, и это его последняя стоянка в жизни перед тем, как он покончит с собой. Исчерпана вся дорога, сколько веревочке не виться, конец будет всё равно. Последний номер… Он перебирает взглядом предметы в этом номере, очки, ручку, бумагу, кляксы на полу, всполохи феноменологического мира перед тем как навсегда уйти отсюда.
