Большая Очаковская в те времена не имела метро. Добираться туда можно было либо 130-м автобусом от проспекта Вернадского, от кинотеатра «Звездный», мимо Матвеевской. Либо надо было ехать от Киевского вокзала поездом в Апрелевку, и третья остановка после Матвеевской была «Очаково». Сходишь — и метрах в ста от платформы перекресток с Большой Очаковской, где как раз стоял этот дом более или менее нового типа, построенный году в 1971. Наш дом на Гагаринском стоял брошенный, но еще стоял. Он, кстати, долго стоял — еще целый год, наверное.
Нам дали квартиру на первом этаже. Но там был косогор, и поэтому с одной стороны, где кухня и большая комната, окна выходили на уровень человеческого роста, а с другой стороны они выходили на второй этаж, потому что косогор шел вниз, и под нашей небольшой столовой с выходом на балкон уже находилась сберкасса. С одной стороны у нас был первый этаж, а с другой — второй. Условный двор — проулок между двумя домами.
Это был страшный удар. У меня было ощущение Меньшикова в ссылке. Так и шутили. До этого я никогда не жил в бетонных домах — жил в деревянном доме на Гагаринском, еще раньше — в старом кирпичном. Мне казалось, что я поселен на юру[176], и что через меня проходят электромагнитные колебания, что меня клинит, голова не работает, потому что какие-то жужжащие волны через меня идут. Было ощущение глубочайшего одиночества, заброшенности.
К тому же у меня не было телефона. Надо было выходить и идти в какую-то будку: телефон был через пару подъездов, и еще на перекрестке ближе к станции была будка. Но звонить мне было нельзя. Я впервые сталкивался с ситуацией, когда у меня дома не было телефона.
У меня сразу стали бывать друзья, чтоб поддержать меня.
Головин, утешая меня, шутил:
— Это еще ничего, вот Алексей, божий человек, жил у себя дома под лестницей, никем не узнанный в качестве хозяина, — так что ты еще ничего устроился.
Я криво посмеивался, но ощущение, что что-то нарушено в моей жизни, не оставляло. И жизнь пошла вкривь и вкось.
…Эпизод из тех лет. Один из немногих тихих моментов на Большой Очаковской. Мы на кухне вместе с моей женой Леной и будущим отцом Константином, который тогда был просто Костюня Кнопф. Лена лежала на своей постели — кухня была очень большой: это была полукухня — полуспальня. Я же спал в своем большом кабинете.
И ещё у нас была маленькая гостиная. На кухне располагалась её постель, восьмигранный антикварный столик, который служил нам чайным столиком, ну и, естественно, плита, мойка и всё прочее. Ещё стояли кресла. И вот мы сидели за этим чайным столиком с Костюней. Лена полулежала на своей постели, как мадам Рекамье[177], опираясь на подушки. И вели очень уютный тихий разговор.
Костюня обладал потрясающими имитаторскими способностями. Он мог гениально изображать Брежнева. Когда он начинал его пародировать, все просто умирали, не хохотать было невозможно. Но и тексты же были соответствующие. У Кости была пластиночка с речами Брежнева, и там — хоть стой, хоть падай.
Сейчас мне могут не поверить, но я помню один из замечательных моментов, когда Леонид Ильич говорит, обращаясь к молодежи, что «молодежь комсомольская, к сожалению, собирается за рюмкой водки и веселится веселым весельем». Костюня это воспроизводил с блеском.
Мы вот так говорили, плавно переходили к проклятиям в адрес безвременья, в котором мы живём, в адрес политической и духовной духоты.
И вдруг Лена сказала:
— Пройдет время, и вы ещё попомните Лёлика. Вы ещё будете тосковать и плакать по тому времени, когда Лёлик был жив.
«Лёликом» она звала Брежнева.
Мы тогда посмеялись такому экстремистскому заявлению. Но по прошествии времени я нет-нет, да и вспоминаю это Ленино замечание, и, надо признать, что-то в этом было.
Такой дачной вальяжной благости — при том, что мой круг не был вписан в систему, а находился в своём собственном мире, — такой свободы, такой бессмысленности и неопасности террора, который представляло собой государство, эфемерности конфронтации с ним, больше не было никогда. Советский Союз к тому моменту уже так выродился, что стал беззубым, «дачным». Когда пришёл Андропов и стал ловить людей по баням и кинотеатрам, это казалось нашествием инопланетян — настолько брежневская эпоха расслабила людей.
