Если не брать гениев XIX века — скажем, Бестужев-Марлинский вообще не понимает, где эти тела стоят. С таким же успехом он мог бы описывать пение ангелов в райском саду. Хрен его знает, как там они перемещаются друг относительно друга. Эти люди и сами не воображали того, о чем пишут.
Гений Достоевский делает в направлении мизансцены шаг. Но по сравнению с Герценом в этом плане он — никто, потому что Герцен — человек, вышедший на современный уровень, на уровень «после кино». Берешь сцену, как они сидят с итальянскими революционерами за столом: кто встал, кто поднялся, кто отошёл. Такое впечатление, что он пишет в эпоху кинематографа, он делает за сценариста работу.
Рассказывали, что Мамлеев преподавал русскую литературу в университете. Когда я это ему изложил, он пронзительно, геенисто, захохотал и воскликнул:
— Дарюша! Да кто же мне позволит преподавать русскую литературу! Ведь они её смертельно боятся и прячут.
Я говорю:
— Юрий Витальевич, а вот мне рассказывали, что вас вынудили преподавать ненавидимого вами Есенина.
И тут я услышал такое, от чего у меня глаза на лоб полезли.
— Есенина? Да я преклоняюсь перед Есениным! Есенин — это концентрация вечной России! Россия — Вечная!
И дальше пошли березки и ромашки. И я ему говорю:
— Юрочка, ну я же помню, как вы издевались над всем этим.
Но он даже не хотел меня слушать. У него произошла катастрофическая аберрация. Произошла перезагрузка.
Мамлеев — в Южинском центровая фигура, — мне кажется, после Америки просто перестал соображать. Он не стал человеком, сознательно вставшим на позиции гадости, зная при этом, что он стоит на позиции гадости. Мамлеев просто сломался. Он написал «Россия вечная» с березками — а он же ненавидел это, он был не просто антисоветчик, он был русофоб. Когда он начинал писать или излагать какие-то бредни с ссылками на Есенина, это было просто невозможно читать или слушать. У него просто произошел сдвиг, он сломался. Какая «вечная Россия»?!
Примечательный эпизод. В Новом университете сидят Дугин, Мамлеев, Головин, и Мамлеев начинает что-то шелестеть про «Россию вечную», что-то бормочет. Женя его обрывает и говорит, что ему вообще-то на эту Россию насрать.
После своего приезда из Америки Юра мне как-то сказал:
— Я бы очень хотел перенести Россию на Луну. Чтобы была только одна Россия, и больше никаких других стран.
Он сказал это очень задумчиво, очень честно. Мы сидели около какого-то пруда.
— Очень жаль, что мы существуем в пространстве, где есть еще кто-то. Я хочу, чтобы Россия была на Луне.
С ним произошло некое перерождение. Он приехал в 1989, когда советская власть еще не кончилась. И заявил, что Красная Армия защищает штыками мир от американского империализма.
Я ему говорю:
— Да что вы, Юрочка. Вы опоздали. Уже нет никакой Красной Армии, нет штыков.
— Нет, нет, вы ошибаетесь!
Но иногда из него вырывались такие вещи:
— Вы знаете почему либерализм никогда не победит в России? Потому что наш народ слишком глуп, чтобы усвоить западный паттерн. Они будут нам втолковывать-втолковывать, а русские же — идиоты, они никогда не поймут, о чем им толкуют.
После возвращения стало понятно, что он уже ничего стоящего не сможет написать. Невозможно читать, что он в Америке писал, а то, что после — и подавно. Какая-то самопародия, самоповтор. Мертвый материал.
Райское существование — оно задним числом кажется райским — на Гагаринском переулке закончилось резко. Дом, знавший такую концентрацию мысли, духа, «семян будущего», в итоге был снесен. По-моему, дом 33 по Гагаринскому переулку, тогда — по улице Рылеева. На его месте теперь маленький скверик, ничего там так и не построили.
Период потрясающего — лучшего, наверное, в моей жизни — существования завершился грубо и жестко. В 1972 году, поздней осенью, нам было велено убираться из этого дома в предоставленную нам двухкомнатную квартиру на Большой Очаковской. Если я не ошибаюсь — Большая Очаковская, 26 или 28. Это было как снег на голову.
Хотя я побывал в приключениях в армии и околоармейских авантюрах за колючей проволокой, но жил нормальной жизнью я всегда в центре Москвы. Поездки на Вавилова или, скажем, к Олегу Трипольскому на Войковскую считались «большими выездами».
