То, что мы были евреями и были занесены в списки одной еврейской общины, в нашем случае имело очень мало значения. Да и вообще, что значило само слово «еврей»? Какой смысл могли иметь для нас слова «община» или «израильский мир», если они никак не были связаны с тайной, которую мог полностью оценить только тот, кто имел к ней непосредственное отношение, тайной, возникшей из факта, что наши семьи, не в силу выбора, а благодаря традиции более древней, чем любая другая, хранимая в памяти людей, принадлежали к одной религии или, лучше сказать, к одному «учению»? После того, как взрослые немного неловко обменивались обычными приветствиями в полумраке портика, мы поднимались по крутой лестнице на второй этаж, где была итальянская синагога, просторная, наполненная звуками органа и песнопений, очень похожая на христианскую церковь и такая высокая, что иногда в майские вечера, когда боковые окна под сводом бывали открыты навстречу заходящему солнцу, начинало казаться, что мы погружены в золотистый туман. Да, конечно, только мы, евреи, выросшие в соблюдении одних и тех же религиозных правил, были в состоянии понять, что означало принадлежать к итальянской синагоге, находившейся на втором этаже, а не к немецкой, на первом, такой чужой в ее почти лютеранской строгости, с неизменными дорогими широкополыми шляпами. И это еще не все: многие могли отличить итальянскую синагогу от немецкой, во всех подробностях, но кто, кроме нас, был бы в состоянии точно рассказать, например, о «тех, с улицы Виттория»? Так обычно называли членов семей — Да Фано с улицы Науки, Коэн с улицы Игры в мяч, Леви с площади Ариосто, Леви-Минци с аллеи Кавура и, может быть, нескольких других, которые имели право посещать маленькую левантийскую синагогу, называвшуюся также фанезийской; она была расположена на четвертом этаже старого жилого здания на улице Виттория. Все это были люди немного странные, немного подозрительные, уклончивые; для них религия, которая в итальянской интерпретации приобрела народные и даже театральные, чуть ли не католические черты, заметные и в характере людей, открытых и оптимистичных большей частью, очень итальянизированных, — для них религия оставалась культом избранных, исповедуемым в тайных молельнях, куда следовало приходить ночью, пробираясь по одному по самым темным и неизвестным улицам гетто. Нет, нет, только мы, родившиеся и выросшие intra muros[2], могли действительно знать такие вещи и разбираться в них, таких тонких и, может быть, почти незаметных, но от этого не менее реальных. Другие, все другие, не исключая школьных товарищей, друзей детства, товарищей по играм, которых мы любили несравненно больше (по крайней мере, я), никогда не смогут понять этого, бесполезно даже пытаться их просветить. Бедняжки! Именно поэтому их считали если не просто существами низшего порядка, грубыми созданиями, навечно осужденными на жизнь в бездонной пропасти невежества, то уж наверняка, как говорил мой отец, «гоями».
Итак, нам иногда случалось вместе подниматься по лестнице и входить в синагогу.
Наши скамьи стояли рядом, неподалеку от полукруга, обнесенного мраморными перилами, в центре которого возвышалась тева, или пюпитр, священнослужителя. С наших мест был прекрасно виден монументальный шкаф из черного резного дерева, в котором хранились свитки Торы, так называемые сефарим. Чтобы подойти к нашим местам, мы должны были вместе пройти по бело-розовым плиткам пола, благодаря которым особенно звучно раздавались наши шаги. Матери, жены, тетушки и сестры отделялись от нас в вестибюле. Друг за другом они исчезали за маленькой дверью, ведущей в каморку, из которой по винтовой лестнице поднимались еще выше, в женское помещение, и вскоре мы видели, как они смотрят на нас через отверстия решетки сверху, с балкона, находившегося под самым потолком. Внизу оставались одни мужчины: мой брат Эрнесто, я, мой отец, профессор Эрманно, Альберто и иногда неженатые братья синьоры Ольги, инженер и доктор Геррера, приехавшие из Венеции по какому-нибудь поводу. Но даже в таком составе мы представляли собой достаточно многочисленную группу, важную и значительную: в какой бы момент мы ни вошли, нам никогда не удавалось пройти и половины расстояния, отделявшего нас от наших мест, чтобы вокруг все не начали шептаться и оглядываться с любопытством.
