Но в тот момент для того, чтобы снять приступ раздражения, у него под рукой был только я. А я, как всегда, обернулся, чтобы посмотреть, что там, на задней скамье.
— Сделай божескую милость, сиди смирно! — прошипел он сквозь зубы, глядя на меня с холерическим блеском в голубых глазах. — Даже в храме ты не можешь вести себя как следует. Смотри, твой брат моложе тебя на четыре года, а мог бы научить тебя пристойному поведению!
Но я не слушал. Минуту спустя я снова повернулся спиной к поющему псалом доктору Леви, позабыв о всех запретах.
Чтобы завладеть моим вниманием, отцу оставалось ждать торжественного благословения, когда все дети собираются под талитами отцов как под шатрами. И вот наконец сторож Карпанетти обходит с шестом зал и зажигает по очереди тридцать канделябров, серебряных и из позолоченной бронзы. Вся синагога ярко освещена. Вот наступает момент, которого ожидают с трепетом, когда голос доктора Леви, обычно такой бесцветный, приобретает пророческий тон, соответствующий наивысшему, заключительному моменту— благословению.
— Ну, дети, — говорит отец решительно и весело, прищелкивая пальцами. — Забирайтесь сюда!
— Яхве регега Адонаи вейшмерега… — торжественно читал раввин, склонившись низко над тевой, покрыв голову в высоком белом головном уборе талитом.
Вообще-то и в этом случае можно было отвлечься. Папа клал крепкие руки спортсмена нам на затылки, я особенно ощущал тяжесть его руки. Талит дедушки Рафаэля, которым он пользовался, большой, как скатерть, был слишком старым и ветхим, чтобы полностью отгородить нас от окружающего мира. Сквозь прорехи, проделанные временем в тонком полотне, пахнувшем стариной, было очень просто, по крайней мере для меня, наблюдать, как профессор Эрманно, возложив руки на детские головки: темную, Альберто, и светлую, Миколь, сбежавшей со всех ног с женского балкона вниз, произносит вслед за доктором Леви одно за другим слова благословения. Наш отец, положив руки нам на головы, молчал: он знал на иврите едва ли двадцать слов, необходимых в домашнем обиходе. Я старался представить себе его лицо, слегка недоуменное, его глаза, со странным, одновременно сардоническим и робким выражением, рассматривающие скромную лепку на потолке или решетку балкона. Со своего места я смотрел снизу вверх с удивлением и завистью, всегда как в первый раз, на тонкое, покрытое морщинами лицо профессора Эрманно, которое в этот момент преображалось, я видел, что глаза его за толстыми стеклами очков наполнялись слезами. Голос его был слабым, напевным и очень мелодичным, он говорил по-еврейски, часто удваивая согласные, произнося звуки скорее на тосканский манер, а не как принято в Ферраре. Казалось, что его произношение несло на себе двойной отпечаток образования и образа жизни.
Я смотрел на него. А Альберто и Миколь под своим «шатром» все время, что продолжалось благословение, не переставали изучать меня. Они улыбались мне, подмигивали, приглашали принять участие в развлечении. Особенно Миколь.
V
Однажды, в июне 1929 года, в тот самый день, когда в вестибюле гимназии Гварини были вывешены результаты экзаменов за гимназический курс, случилось нечто.
Мои оценки оставляли желать много лучшего, и я это знал.
Хотя учитель Мельдолези в открытую мне помогал и даже добился, против всех правил, разрешения самому экзаменовать меня, несмотря на все это, в самый опасный момент я не оказался на высоте всех тех семерок и восьмерок, которые украшали мой табель.
Даже по гуманитарным предметам я мог бы ответить гораздо лучше. Когда меня спросили на экзамене по латыни о последовательности времен, я запутался в условном предложении третьего типа. После этого, запинаясь, я продекламировал на экзамене по греческому отрывок из «Анабасиса». Да, конечно, я исправился потом, отвечая по итальянскому, истории и географии. На экзамене по итальянскому, например, я прекрасно рассказал об «Обрученных» и «Воспоминаниях». Даже больше, я прочитал наизусть первые три октавы из «Неистового Роланда», не забыв ни единого слова. И Мельдолези мне в награду воскликнул: «Молодец!» — да так громко, что вызвал улыбки не только у членов комиссии, но и у меня самого. Но в общем, повторяю, даже по гуманитарным предметам мои ответы не соответствовали моей репутации хорошего ученика.
