Мы рука об руку вошли в столовую. Нас приветствовали радостными восклицаниями. Лица всех собравшихся за столом были свежими, розовыми, светящимися, они все повернулись к нам, исполненные симпатии и благодушия. Даже сама комната в тот вечер мне показалась гораздо уютнее и теплее, чем всегда, мне казалось, что и ее светлая мебель тоже приобрела розовый оттенок благодаря кроваво-красным отблескам огня, горевшего в камине. От камина лился горячий свет, над столом, покрытым тончайшей льняной скатертью (тарелки и приборы, конечно, уже убрали) тяжелый венок большой люстры низвергал каскады света.
— Смелее! Смелее!
— Добро пожаловать!
— А мы было подумали, что тебе не захотелось тащиться сюда в темноте!
Последнюю фразу произнес Альберто, и я почувствовал, что мой приход доставил ему особое удовольствие. Все смотрели главным образом на меня. Кто, как профессор Эрманно, повернувшись всем телом на стуле; кто, наклонившись к столу или, наоборот, отодвинувшись от него на вытянутых руках; кто, наконец, как синьора Ольга, которая сидела во главе стола, спиной к огню в камине, повернул ко мне лицо, слегка прищурив глаза. Они смотрели на меня, изучали меня, разглядывали меня с ног до головы и казались совершенно удовлетворенными увиденным — тем, как я смотрелся рядом с Миколь. Только Федерико Геррера, инженер-путеец, немного опоздал присоединиться ко всеобщему любованию — без сомнения, потому, что не сразу вспомнил, кто я такой. Но только на минуту. Потом брат Джулио прошептал ему что-то (я видел, как их лысые головы сблизились за спиной старушки матери), и он тут же стал усиленно демонстрировать мне свою симпатию. Он не только сложил губы в улыбку, приподняв огромные передние зубы, но даже поднял руку почти в спортивном салюте в знак приветствия и солидарности.
Профессор Эрманно настоял, чтобы я сел справа от него. Это мое обычное место, объяснил он Миколь, которая села слева, напротив меня. Джампьеро Малнате, добавил он потом, друг Альберто, обычно садился вон там (он показал, где именно), справа от мамы. Миколь слушала с любопытством, вид у нее при этом был немного обиженный и уязвленный, как будто ей очень не нравилось, что без нее жизнь семьи продолжалась так, как она не могла предвидеть, и вместе с тем ей, кажется, нравилось, что дело обстояло именно так.
Я сел и сразу же увидел, что не заметил очень важного: посередине стола лежал большой тонкий серебряный поднос, на нем — бокал для шампанского, рядом с подносом на расстоянии двух ладоней — карточки из белой бумаги, на каждой из них была написана красная буква.
— А это что? — спросил я у Альберто.
— А это и есть сюрприз, о котором я тебе говорил! — воскликнул Альберто. — Это просто поразительно: как только три-четыре человека положат пальцы на край этого бокала, он начинает по буквам отвечать.
— Отвечать?
— Ну да! Он пишет потихоньку все ответы. Они поразительны! Ты даже представить себе не можешь, насколько они поразительны!
Я уже давно не видел Альберто таким восторженным, таким возбужденным.
— Откуда эта вещица?
— Это Миколь привезла из Венеции, — вмешался в наш разговор профессор Эрманно, похлопывая меня по руке и качая головой.
— Так это твои проделки! — воскликнул я, обращаясь к Миколь. — Он что, и будущее предсказывает, этот твой бокал?
— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.
В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче порозовели, они лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так без желания едва попробовал совсем недавно, у себя дома. Но эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которое ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.
