Мне снилось, что мы наконец-то разговариваем — не притворяясь, раскрыв карты.
Мы немножко ссорились, как всегда: Миколь утверждала, что у нас все началось в тот первый день, когда я и она, переполненные новым ощущением — тем, что мы вместе, — сбежали ото всех осматривать парк, а я возражал, говоря, что ничего подобного, что все началось еще раньше, с телефонного разговора, в тот момент, когда она сказала, что стала «уродиной, старой девой с красным носом». Я ей, ясное дело, не поверил. Но она даже представить не может, какое страдание причинили мне эти слова. Все последующие дни, пока мы не увиделись, я все время вспоминал их и не находил покоя.
— Может ты и прав, — соглашалась при этих словах Миколь, с состраданием гладя мою руку своей. — Если мысль о том, что я стала уродиной с красным носом, тебе сразу так не понравилась, может быть, тогда ты и прав, признаю. Но теперь как нам быть? Мы не можем больше видеться под предлогом тенниса, а дома, видишь, всегда есть опасность, что нас застанет вода — видишь, как оно в Венеции?.. В дом мне не стоит тебя впускать.
— Ну и не надо, зачем? — отвечал я. — Ты ведь в конце концов могла бы выходить из дома.
— Выходить? Я? — восклицала она, широко распахивая глаза. — Ну-ка, послушаем, скажи мне, милый друг… Выходить, но куда?
— Ну… не знаю… — неуверенно отвечал я. — На Монтаньоне, например, на площадь Арми где-нибудь возле акведука или же, если ты боишься себя скомпрометировать, на площадь Чертозы со стороны улицы Борсо. Туда все ходят гулять, ты прекрасно это знаешь. Не знаю, как твои, а мои родители туда ходили. Прогуляться немного вместе, это ведь не плохо? Это же не значит предаваться любви? Это только первая ступенька, край пропасти. Но чтобы упасть в пропасть, отсюда еще падать и падать!
Я уже собирался добавить, что если ее не устраивает и площадь Чертозы, то тогда мы могли бы назначить свидание в Болонье и сесть в поезд, точнее, в разные поезда. Но я замолкал, даже во сне мне не хватало храбрости. К тому же она, качая головой и улыбаясь, тут же говорила мне, что все бесполезно, невозможно, «verbotten», она никогда не будет встречаться со мной не дома и не в саду. И вообще, весело подмигивала она, после того, как мне все показано, самые сокровенные, самые тайные места, дорогие «духу родного леса», я, оказывается, собираюсь везти ее в Болонью? Наверное, в какую-нибудь ужасную большую гостиницу, вроде тех, которые так любила бабушка Жозетт, в Брун или в Бальони, где придется предъявить наши замечательные документы о расовой неполноценности.
На следующий день, вернувшись после совершенно не планировавшейся прежде поездки в Болонью, я сразу бросился к телефону.
Мне ответил Альберто.
— Как дела? — почти пропел он иронично, показывая, что узнал мой голос. — Тысячу лет не виделись. Как поживаешь? Что поделываешь?
Рассеянно, с сердцем, терзаемым волнением, я принялся сбивчиво рассказывать. Я говорил обо всем сразу: о дипломной работе, которая высилась передо мной (и это было правдой), как непреодолимая стена, о погоде, которая, несмотря на то что последние две недели не радовала, по утрам все-таки менялась к лучшему (но ей нельзя было доверять, пронзительный холодный воздух ясно свидетельствовал, что зима уже началась и прекрасные октябрьские дни лучше забыть), о моей прогулке по улице Дзамбони (о ней я, пожалуй, говорил слишком подробно, не заботясь о том, что Альберто, который учился в Милане, наверное, не знает Болонью так, как знаю ее я).
Утром, рассказал я, в университете мне нужно было кое-что уладить в канцелярии, потом я побывал в библиотеке, чтобы проверить кое-какую библиографию о Пандзакки. В час я пошел обедать в ресторан «Попугай», не в тот, который называют «сухим», возле башни Азинелли, — он соответствует своей славе, по-моему, только в том, что касается цен, но кухня там неважная, — а в другой, в ресторан «Попугай с бульоном», на одной из боковых улочек недалеко от улицы Галлериа, его фирменными блюдами как раз и были супы, отварные овощи, мясо и рыба в бульоне, а цены там более чем скромные. После обеда я встретился с друзьями, прошелся по книжным магазинам в центре, выпил чаю у Дзанарини, на площади Гальвани, в конце Павльоне. В общем, день я провел довольно приятно, закончил я свой рассказ, почти «как в те времена, когда регулярно ездил на занятия».
