И вообще, он — бука, и совсем не такой оригинал, каким пытается казаться. Можно побиться об заклад, что если порасспросить его хорошенько, то окажется, что в городской одежде он чувствует себя неловко и предпочитает ветровку, шаровары, лыжные ботинки, которые носит в воскресенье на Моттароне или на Монте-Роза. Верная трубка в этом случае его выдает: она ясно свидетельствует о мужской альпийской суровости.
С Альберто они большие друзья, это да. Но Альберто, с его легким характером, дружит со всеми, а на самом деле ни с кем. Они целых два года жили вместе в Милане, это многое значит. Но не кажется ли мне их дружелюбие нарочитым? Шу-шу-шу, только встретились — и уже разбежались, никто не видел их долго вместе. Да и о чем им говорить? О женщинах? Ну, знаешь ли! Зная Альберто, который всегда был очень скрытным, если не сказать таинственным, она и двух сольдо не даст за это.
— Он у вас бывает? — решился я спросить однажды, придав голосу самый безразличный тон, какой только мог.
— Да… думаю, он приходит иногда к своему дорогому Альберто, — спокойно ответила она. — Они закрываются у него в комнате, пьют чай, курят трубки. Альберто тоже теперь покуривает время от времени. И говорят, говорят, говорят, без конца.
Она была слишком умна, чтобы не понять, что скрывается за моим безразличием: внезапно возникшее острое желание увидеть ее. Но повела она себя так, как будто не поняла, она даже не намекнула на то, что, возможно, и меня могут пригласить к ним, рано или поздно.
II
Я провел следующую ночь в большом волнении. Я засыпал, просыпался, снова засыпал. И все снова и снова видел во сне ее.
Например, мне снилось, что я как в самый первый день, когда попал в сад, смотрю, как она играет в теннис с Альберто. Во сне я не сводил с нее глаз. Я все повторял себе, что она великолепна, что она нравится мне и такая, потная, красная, с решительной и строгой морщинкой посреди лба, вся напряженная от стремления во что бы то ни стало выиграть у старшего брата, немного вялого и скучающего. При этом я чувствовал, что меня гнетет какая-то неловкость, горечь, почти непереносимая боль. Что осталось в этой Миколь, двадцатидвухлетней, в шортах и хлопчатобумажной футболке, такой свободной, спортивной, современной (главным образом, свободной), такой, что можно подумать, будто последние годы она провела исключительно в турне по столицам международного тенниса, в Лондоне, Париже, на Лазурном берегу, в Форрест-Хилл, — что осталось в ней от девочки, которой она была десять лет назад? Да, сравнивал я, как и у той девочки, у нее светлые, легкие волосы, с почти бесцветными прядями, небесно-голубые скандинавские глаза, кожа цвета меда, на груди — маленький золотой диск, шаддай, всякий раз при резком движении выскакивающий из выреза футболки. А что еще?
Или мы сидели в карете, в серой и затхлой полутьме, а на козлах восседал Перотти, неподвижный, молчаливый, угрожающий. Если Перотти сидит так, рассуждал я, повернувшись к нам враждебно спиной, то, наверное, затем, чтобы не видеть, что происходит или может произойти внутри кареты, — в общем, он вел себя как подобает скромному слуге. Но это не значит, что он не знает все, старый мужлан, уж он-то всегда в курсе дела! Его жена, бесцветная Витторина, тоже была там, за компанию, подсматривала через полузакрытые двери гаража (время от времени я замечал змеиную маленькую головку женщины с блестящими гладкими волосами, цвета воронова крыла, высовывавшуюся осторожно между створками, с выражением лица недовольным и озабоченным), подавала тайком ему знаки и условные сигналы.
Или же мы были в ее комнате, я и Миколь, но и в этот раз не одни — за нами неизбежно следил кто-то чужой, об этом мне шепнула Миколь. Этим существом был Джор, неподвижно свернувшийся в центре комнаты. Похожий на гранитное изваяние, Джор смотрел на нас ледяными глазами, голубым и черным. Комната была длинная и узкая, как гараж, и полная всяких съедобных вещей: грейпфрутов, апельсинов, мандаринов, — и стеклянные безделушки, безделушки повсюду, выстроенные рядами, как книги, на полках больших черных шкафов, строгих, как в церкви, до самого потолка, только они были не стеклянные, Миколь меня обманывала, — как я решил, это были сыры, маленькие, блестящие головки белого свежего сыра, формой напоминающие бутылки. Смеясь, она предложила попробовать один из ее сыров, встала на цыпочки, потянулась наверх, к самым верхним полкам (там самые вкусные, объяснила она), но я ни за что не соглашался, меня раздражало присутствие собаки, а кроме того, я с растущим беспокойством ощущал, как за окнами, пока мы спорим, быстро наступает морской прилив. Если я задержусь хотя бы на миг, вода не даст мне выйти незамеченным. Я ведь вошел в комнату Миколь ночью, тайком — тайком от Альберто, от профессора Эрманно, от синьоры Ольги, от бабушки Регины, от дядей Джулио и Федерико, от благочестивой синьорины Блюменфельд. А Джор, единственный свидетель, единственный, кто знал, что было между нами, Джор не мог никому ничего рассказать.
