— Знаешь, прежде чем отправиться на вокзал, — добавил я, сочиняя на ходу, не знаю, какой демон потянул меня за язык рассказать подобную историю, — у меня хватило времени даже заглянуть на улицу Ока.
— На улицу Ока? — переспросил Альберто, очень заинтересованно, но и вместе с тем робко.
Ничего другого и не надо было мне, чтобы испытать то горькое чувство удовлетворения, которое испытывал мой отец, выставляя себя перед Финци-Контини гораздо грубее и большим гоем, чем был на самом деле.
— Как! — воскликнул я. — Ты никогда не слышал об улице Ока? Но там… один из самых знаменитых в Италии семейных пансионов.
Он покашлял смущенно:
— Нет, я не знаю.
Потом, резко изменив тон и тему разговора, он сказал, что тоже через несколько дней должен ехать в Милан и пробудет там, по крайней мере, неделю. Июнь совсем не так далеко, как кажется, а он еще не нашел преподавателя, который согласился бы помочь ему написать хоть какую-нибудь дипломную работу, хотя, по правде говоря, он и не искал.
Потом, перескочив снова на другую тему (голос его мало-помалу приобрел вновь скучающий и шутливый тон), он спросил, не проезжал ли я на велосипеде возле стены Ангелов. Он в тот момент был в саду — вышел посмотреть, во что дожди превратили теннисный корт. Он не смог разобрать, точно ли я был тот тип, который сидел на велосипеде, придерживаясь рукой за ствол дерева, и смотрел вниз, в парк. Трудно было сказать, кто это был, потому что он был далеко, а уже темнело. Так это был я? И я признался, что это был именно я, — я возвращался домой с вокзала как раз вдоль стены Ангелов, потому что мне ужасно противно проезжать мимо мерзких морд, которые собираются напротив кафе Борса, на проспекте Рома, или прогуливаются по Джовекке. Так, значит, это был я? Он так и думал! Но если это был я, почему я не ответил на его крик и свист? Я что, не слышал?
Нет, не слышал, солгал я. Я даже не заметил его в саду. Теперь нам действительно нечего было больше сказать друг другу, нечем заполнить возникшую вдруг паузу в разговоре.
— Ты ведь… хотел поговорить с Миколь, правда? — спросил наконец он, как будто вспомнив что-то.
— Да, — ответил я, — ты бы мог позвать ее?
Конечно, он охотно позвал бы ее, ответил он, если бы… хотя очень странно, что этот ангелочек меня не предупредил… если бы она сегодня после обеда не уехала в Венецию с намерением «нажить горб» в работе над дипломом. Она вышла к обеду, одетая по-дорожному, уже с чемоданами, объявив расстроенному семейству, что собирается сделать. Ей надоело, объяснила она, таскать за собой этот хвост. Поэтому она хочет защитить диплом не в июне, а в феврале, что в Венеции с Марчаной и Кверини-Стампалиа под рукой ей будет гораздо легче, чем в Ферраре, где тысяча причин воспрепятствуют завершению ее работы об Эмили Дикинсон (именно так она сказала). Хотя кто знает, сколько выдержит Миколь в давящей атмосфере Венеции, в доме у дядей, который она не любит. Очень даже возможно, что через одну-две недели она вернется к родным пенатам, несолоно хлебавши. Он всякий раз удивлялся, если Миколь удавалось прожить далеко от Феррары больше двадцати дней подряд.
— В общем, посмотрим, — закончил он. — В любом случае, как бы ты посмотрел на автомобильную прогулку в Венецию? На этой неделе не получится, на следующей тоже, а вот потом можно. Было бы забавно застать сестричку врасплох. Мы бы могли поехать втроем: я, ты и Джампи Малнате, например.
— А это мысль, — ответил я. — Почему бы и нет? Об этом можно будет еще поговорить.
— И вообще, — продолжал он с усилием, в котором ясно слышалось желание чем-нибудь утешить меня после огорчения, которое он мне только что причинил. — Сейчас, если у тебя нет ничего лучшего на примете, почему бы тебе не зайти ко мне, скажем, завтра, часов в пять? Будет Малнате. Выпьем чаю, послушаем пластинки, поговорим. Может быть, тебе, гуманитарию, не интересно общаться с инженером (я ведь им буду рано или поздно) и с химиком. Однако если ты снизойдешь, то оставь церемонии и приходи, нам будет очень приятно.
Мы еще немного поболтали. Альберто все больше и больше загорался, захваченный идеей заполучить меня к себе в гости, а я и хотел прийти, и колебался. Совсем недавно я стоял почти полчаса у стены Ангелов и смотрел на парк и дом, в особенности на дом, потому что с места, где я стоял, сквозь голые ветки деревьев я видел на фоне вечернего неба силуэт всего дома, от фундамента до покатой крыши, — он был похож на геральдический символ. Два окошечка мезонина на уровне террасы, которая спускалась в парк, были уже освещены, электрический свет лился и из единственного окна, расположенного очень высоко, под самой крышей боковой башенки. Я долго пристально смотрел на свет этого высокого окошка, спокойный, трепетный огонек, как бы подвешенный высоко в воздухе, становившемся все темнее, — огонек-звезду. У меня заболели глаза от напряженного вглядывания в темноту, и только крики и свист Альберто привели меня в чувство, заставили испугаться, что я буду узнан, — во мне пробудилось страстное желание услышать сейчас же по телефону голос Миколь.
