Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. «Радость очей моих!» шептала она.
Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.
Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.
Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.
— Раздевайся, — сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.
— Где Рухсара? — спросил он обеспокоенно.
Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.
Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. «Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!» — дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности…
— Дочь моя! — прорыдала Нанагыз. — Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..
А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.
Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. «Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!» — убивалась мать заливаясь слезами.
Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.
И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, — ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.
По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу… Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, — все радостно возбуждены, все торопятся на работу…
А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну… Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.
Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.
Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.
— Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых… Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках — сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?
