Мехпара принесла чернильницу, бумагу, перо, Ситара с важным видом дело-то поручено какое ответственное! — приготовилась писать под диктовку Нанагыз.
«Как бы размолвка не случилась между Ризваном и Рухсарой», — с тревогой подумала Нанагыз и, откашлявшись, начала прерывающимся от волнения голосом:
— Пиши, доченька, так… «Ты каждую ночь мне снишься, любимая Рухсара! И то плачешь, то смеешься! Я вижу таинственные сны, беспокоюсь о тебе, не знаю, как ты живешь, как работаешь… Твою маленькую карточку я увеличила, поставила портрет на стол и не спускаю с него глаз! Как только соберу деньги, приеду к тебе, дочь моя дорогая!..»
Мать погладила по голове жмущегося к ней Аслана, подумала и добавила:
— Пиши… «Если б не малые дети, никогда бы, не пустила тебя одну в деревню!»
— Еще чего писать? — спросила деловым тоном Ситара, от усердия высунув кончик язычка.
— Пиши… «Мы все потеряли покой. Знай, что нам ничего не нужно, кроме маленькой весточки от тебя!»
Аслан приподнялся на цыпочки и, пыхтя, потребовал:
— Напиши: приезжай, Рухсара, скорее домой!
Высушив мелким, чисто просеянным песком написанные синими чернилами строки, Ситара уже хотела запечатать конверт, как вдруг мать остановила ее.
— Пиши… «А если тронешь косы свои, то я отрекаюсь от тебя и не считаю себя твоей матерью!»
Ситара начертала и это суровое предостережение.
Улица ослепила и оглушила Нанагыз блеском только что политого из змеевидных шлангов асфальта, гулом и звоном стремительно проносившихся трамваев, лязгом копыт лошадей, грохотом телег. Под высокими широковетвистыми деревьями гуляли красивые женщины в нарядных светлых платьях и развязные мужчины в цветных, с короткими рукавами рубашках; они беспечно шутили, смеялись, и не было им никакого дела до удрученной переживаниями матери. Остановившись у столба с часами, Нанагыз вынула из кармана бумажку с адресом Демирова, позвала стоявшего поблизости милиционера:
— Ай, сынок, да благословит тебя всевышний здоровьем, посмотри-ка, что тут написал Гулам-муаллим?
Милиционер внимательно прочитал записку и сказал, что надо ехать трамваем.
— Нет, нет, вагон меня еще куда-нибудь завезет, — испугалась Нанагыз, пешком пойду. Спокойнее! — Дело ваше, — пожал плечами милиционер. — Тогда спускайтесь к морю мимо памятника поэту Сабиру, там и спросите, где «Новая Европа». Поняли?
Нанагыз не совсем поняла такой ответ, но боязливо кивнула, подобрала рукою подол шуршащего платья и засеменила по круто бегущей к набережной улице.
У гостиницы «Новая Европа» по сравнению с соседними зданиями был нарядный вид: она самовлюбленно сияла зеркальными стеклами широких окон, гордилась высотою, мраморной отделкой подъезда, ковровыми дорожками на лестнице, звуками веселой музыки, вылетавшей из ресторана… Чистильщики, старательно орудуя щетками, доводили ботинки и сапоги постояльцев до слепящего блеска. Швейцар в форменной ливрее с золотыми галунами стоял у дверей, как капитан на корабельном мостике. Служащие с солидной осанкой проходили по вестибюлю с какими-то бумагами в руках. Портье принимал от нетерпеливо переминавшихся в очереди командированных паспорта и деньги. Словом, здесь кипела такая чуждая Нанагыз, такая непонятная ей жизнь, что тетушка вовсе растерялась.
У высокого, во всю стену, трюмо стояла в окружении кудрявых черноволосых девочек статная женщина со следами былой красоты на исхудалом лице, — это была Лейла, жена Субханвер-дизаде. Узнав от знакомых о приезде в Баку Таира Демирова, она решила встретиться с ним, рассказать о коварстве Гашема, попросить совета…
«Вы работаете вместе, в одном районе, — так собиралась сказать она Демирову. — Гашем — член партии, вы — секретарь райкома партии… Я хочу, чтобы вы спросили у него самого, подобает ли человеку, называющему себя коммунистом, бросать на произвол судьбы детей?»
Девочки томились от скуки, не понимали, зачем их сюда привели: Назира, прильнув к материнским коленям, хныкала, просилась на руки, старшие ее сестры Тэнзила и Наила то утешали ее, то бранили.
В этот момент в гостинице появилась Нанагыз с бумажкой в руке. Заметив Лейлу, она протянула ей записку.
