— Странные дела творятся у вас, старик. Очень странные, — покачал головой Демиров. — Не нравится мне все это.
— Увы, но это так, товарищ райком. Именно поэтому мне частенько приходится изворачиваться, надевать папаху Али на голову Вели и наоборот.
— Словом, приспосабливаешься к обстановке?
— Выходит, так. Иного мне ничего не остается, товарищ Демиров! Приходится на старости лет взять в руки шест и стать канатоходцем. Ведь должен я как-то зарабатывать себе на жизнь.
— Словом, эта ваша Гюлейша Гюльмалиева — опасная женщина, так, старик?
— Очень, очень. Змея, змея! И не просто змея… Будь наша Гюлейша обыкновенной змеей, было бы полбеды, она — царица змей!
— Я вижу, тебе известны все ее проделки. Верно я говорю, старик?
Али-Иса приложил палец к губам, ответил, понизив голос:
— Нет, дорогой товарищ секретарь, честное слово, я ничего не знаю, я ничего не говорил вам.
— Как это не говорил? Ведь только что говорил. Или ты боишься очной ставки с этой женщиной?
Али-Иса втянул голову в плечи, прижал руки к груди, забормотал:
— Боюсь, боюсь, очень боюсь, товарищ Демиров. Поймите меня.
— Это плохо, старик.
— Знаю, что плохо, знаю. Но я ничего не могу поделать с собой. Я никогда в жизни не говорил правду людям в глаза, не мог. И никогда не скажу. Потому-то мне и приходится приспосабливаться, менять папахи Али и Вели. Не могу говорить людям правду в глаза.
— Но ведь со мной ты говоришь откровенно, не скрываешь ничего от меня. Почему так?
— А что я сказал вам особенного, товарищ секретарь райкома?
— Очень многое.
— Ровным счетом ничего! — Али-Иса хитро захихикал. — Какие могут быть секреты, какие могут быть разговоры, беседы у секретаря райкома и кулака?
— Короче говоря, ты всего-навсего любитель цветов, так, старик?
— Именно так, товарищ райком, всего лишь цветовод, поклонник душистых роз и соловьиных трелей.
Демиров, переменив тон, сказал холодно, сурово:
— Однако комбинировать брось! Довольно, старик, жонглировать папахами Али и Вели!
— Слушаюсь, товарищ райком, — сказал угодливо Али-Иса. — Если надо мной будет ваша тень, я не буду бояться ни жаркого летнего зноя, ни суровой зимней стужи. Кто у меня есть? Никого. Я один-одинешенек на этом свете, как перст. Что мне надо? Ни чего. Зачем мне воровать? В могилу ведь ничего не заберешь. Но если я не буду давать воровать другим, меня сживут со света, съедят.
— А ты смело разговариваешь со мной, старик, — усмехнулся Демиров. — Как на исповеди.
— Трудно носить все время тяжесть на душе, товарищ райком. Вот сказал вам все — и сразу стало легче. Знаю, что вы честный, благородный человек, потому и разоткровенничался. Знаю, вы не обидите старого любителя цветов. Жить мне осталось немного, и я хочу отдать свои последние дни цветам. Однако пользы от моей смерти никому не будет. Может, поживу еще…
— Разумеется, поживешь, старик. Смерть торопить глупо, она и так сама к нам торопится. Но почему все-таки ты не хочешь помочь нам открыто разоблачить нечестных людей, почему боишься сказать им всю правду в глаза?
Али-Иса провел ребром ладони по горлу, протянул жалобно:
— Нет, нет, товарищ Демиров, не могу. Лучше отрубите мне голову. Я в жизни не говорил правду в глаза и никогда не смогу сказать. Я так жил, и таким я умру.
— Человек не должен уподобляться ежу, который свернется клубком, спрячет голову, боится взглянуть на врага.
— Нет, товарищ Демиров, я именно еж! Если бы я не был ежом, а был бы, скажем, глупой мышью, змеи давно бы меня сожрали. А я, как видите, жив.
— Странный ты, старик. Смешной. Разве так можно жить? Разве это жизнь?
— Как бы ни жить — лишь бы жить. Иногда я закрываю глаза и представляю, будто я лежу в могиле. И мне кажется, что сейчас мое сердце разорвется. Я не могу пошевельнуться, не могу встать, не могу закричать. Чувствую, я в таком месте, где никто тебе не протянет руки, никто не придет на помощь, никто не подбодрит добрым словом. Ах, как это страшно — лежать под землей! Земля давит на тебя со всех сторон. Ужас, кошмар!.. Так лучше жить. Все, что есть, есть только при жизни. Там, в могиле, нет ничего. Я не верю ни моллам, ни попам:
