— Больна ты, что ли, Витка? Можно подумать — не рада отцу. Знаешь, Кир, у этой девчонки уже поклонники. И какие!
В другое время оборвала бы мать, а тут глупо засмеялась. Потом сказала:
— Папе нужно отдохнуть. Я — к себе…
Отец сжал ее лицо твердыми ладонями, посмотрел виновато. Она быстро поцеловала шершавую руку и ушла. Остановилась посреди чужой комнаты перед дорогим портретом. Одна. И не нужна им. Так было всегда. Но при тебе не задумывалась, тетя Маришенька, не замечала даже. А теперь… никому не самая дорогая.
Третьего дня подошли к дому, Станислав Маркович погладил ее муфту:
— Давно ли я рвался вон из этого богоспасаемого града! Теперь в нем появилось некое зерно… — И он смотрел ей в глаза, как смотрят в затылок человеку, чтоб он оглянулся.
Виктория не захотела понимать, спросила вежливо:
— Какое это зерно?
Он потрогал ее косу, перекинутую на грудь:
— Волшебное.
Она пожала плечами: «не хотите говорить — не надо» — и поставила ногу на ступеньку. Внезапно, как струю воды, он собрал в ладони ее косу, уткнулся лицом, будто это и правда была вода, а он умирал от жажды. Так же внезапно бросил косу, засмеялся:
— Вы не знаете, зачем я это делаю?
— Кривляетесь.
Он не заметил ее дерзости, потому что не смел, хотя она перед ним девчонка. Отбил носком ботинка сосульку на краю ступеньки:
— Как жук на булавке.
— Что это за булавка?
— А вам непонятно?
— Нет. — И она смотрела ему в глаза, как если бы говорила правду.
— Должно быть, я великолепно владею собой.
— Должно быть! — засмеялась, побежала в дом, и было даже весело.
Почему вспомнила? Нет, не то. Все — не то. Папа вернулся, вот и все. Им хорошо — и все. Нектарий в дохе — как зверюга. Но, конечно, маме просто весело. Это весело, когда ухаживают… С папой она нежная такая… Пусть. Им хорошо. Уеду в Москву.
Чуть не полдня провозилась с окном — нельзя опозориться перед Ефимом Карповичем. Оказалось, это вовсе не легко и не скоро. Отколупать замазку, вынуть тяжелую, неудобную (никак не ухватишь!) раму, убрать пыльную вату с бумажными цветочками, потом (осторожно, чтобы не ободрать краску!) отскрести остатки замазки, отмыть залежи зимней грязи, до блеска протереть стекла. Ух, нелегко! Но уж раз нахвастала, пришлось справляться самой.
А только умылась и переоделась, солнце как раз подоспело, разлилось по подоконнику. А он сверкает, как снег. Хорошо. Посидеть на солнышке? Ольге письмо надо… Нет, немножко посидеть! До чего широкий подоконник! Мыла — проклинала, а сидеть прероскошно, удобно. Солнце-то, солнце! Почему уйму рассказывают о сибирской зиме, снегах, морозах и ничего — о весне? А весна-то! Солнце большущее не греет, а просто жжет. Горы снега растаяли, как в сказке. И все течет, журчит, торопится. Такая быстрая весна. Воздух крепкий, будто после грозы. Хорошо! Ух ты, припекает! А вдруг тянет тонким холодком. Это под сараем в тени остатки снега дышат. Не хочется уходить от солнца. А если здесь написать?
Виктория спрыгнула с подоконника, достала из бездонного ящика комода почтовую бумагу, остро заточенный карандаш, Овидия — удобно положить на него бумагу — и снова забралась с ногами на окно. Подоконник горячий, как лежанка! На колени Овидия, бумагу, в уголке: «28 мая 1918 года».
«Ольга, родная моя! Сижу на окне, жарюсь на сибирском солнце. Воздух здесь точно не вдыхаешь, а пьешь. Получила ли ты последнюю посылку с ситцем и чулками для Любашки? Ее повез товарищ Татьяны Сергеевны, тоже врач-железнодорожник. Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»
Мука, сахар, соленый шпик и вещи для малышки были припасены заранее. А ящик… Как всегда надеялась на Ефима Карповича, а он в тот день уехал на Басандайку за дровами. А больше и посоветоваться не с кем. Отец раздражается по каждому пустяку.
Мама пришла с репетиции, сделала большие глаза:
— Знаете, ужас? Большевики ликвидируют имена и фамилии, все будем под номерами, — и расхохоталась.
Ну что с ней спорить? А отец побледнел:
— Идиотские бредни! Кто тебя начиняет! Глупо! Глупо! И пошло.
Вечером Виктория сказала отцу:
— Не обращай внимания. Мама ведь просто болтает.
Отец побледнел опять (только тетя Мариша и он бледнели так сразу) и крикнул:
