— А вы считаете, справедливо, что у вас капитал, а Старосельцев нуждается в каких-то рублях, тем более для ребенка? Справедливо, по-вашему?
— Я б ему сотню подарил, кабы черт лохматый с «товарищами» не знался!
— Вы бы подарили. А почему не он вам? Справедливо это, по-вашему? Ведь разве?.. Каждый человек ведь…
Нектарий встретил ее прямой взгляд и весело, даже с торжеством сказал:
— Я рассуждаю, Виктория Кирилловна, по большевицкой формуле: от каждого по способностям, каждому по потребностям.
— Как?.. То есть… как?
— Да так. Я по моим способностям капитал нажил, а Старосельцев по его способностям ловит для меня рыбу. И потребности мои, по моему образованию и положению — одни, а у него, стало быть, поменьше.
Несколько секунд Виктория сидела как оглушенная. Потом вскочила, той же дорогой, что и Старосельцев, вылетела на улицу. Широченная коляска лаком сверкала на солнце. Туес величиной с ведро стоял на откидной скамеечке.
Не понимает? «А у него, стало быть, поменьше», — ужас! «Sponte sua, sine lege…» Где же справедливость? Права Наташа? Сказать отцу, что Нектарий плохой человек и не надо, чтобы он приходил? Рассердится папа? Он почему-то от всего отстраняется. А Нектария, кажется, уважает…
Обшарила весь рынок раз и другой. Наконец нашла щелявый грязный ящик без крышки, заплатила втридорога. А только пришла домой — постучалась к ней хозяйка, принесла новенький аппетитный ящик и письмо.
— Нектарий Нектариевич изволили прислать. Приказано: в личные руки.
«Глубокоуважаемая Виктория Кирилловна!
Пренизко Вам кланяюсь и от сердца благодарю за преподанный урок. Стыжусь своей мелочной злобы и поторопился исправить недостойный поступок, одарив первенца Старосельцева, как должно по человечеству.
В знак прощения моего греха не откажите принять нужный Вам ящик для посылки Вашим московским друзьям.
Вовек благодарный, преданный Ваш слуга
Нектарий Бархатов[2]».
Вот тебе и на! Вот тебе и буржуй. Вот тебе и плохой человек. Эх, Наташенька, Наташенька! Перед девчонкой сознался, что виноват. И Старосельцеву — «как должно по человечеству»… Я еще его уговорю.
Отставила в угол ящик-развалюху (он бы по дороге рассыпался!) и заторопилась уложить посылку, — приятно, что ящик отличный. Торопилась отнести и торопилась вернуться — опаздывала к ужину, от мамы попадет.
И все думала о Нектарии. Первый восторг и торжество победительницы как-то потускнели. Сама не понимала — почему? И то, что посылка в его ящике, не так уж было приятно.
А дома застала в гостях Нектария. Он сидел, отвалясь от чайного стола, отец в домашней куртке — она еще висела на нем как чужая — медленно ходил от двери к столу. Мать вертела блестящую крышку сахарницы, щурилась от бегающих зайчиков.
Нектарий поздоровался особенно ласково:
— Подошел ящичек? Душевно рад.
И сразу же продолжал разговор с отцом:
— А хозяйство? Огромнейшее хозяйство? А финансы? Кто привык считать пятиалтынными, тот не управится с миллиардами. Оглянуться не успеем — пустят Россию по миру совдепские оратели.
— Боюсь, что уже пустили по миру, распродали, растащили… те, кто привык ворочать миллиардами. И кто теперь Россию соберет, спасет от гибели, тому…
— Так неужто ж вы видите спасителей в «товарищах»?
— Буржуазии нынче верят слепые и подлецы.
Крышка от сахарницы выскользнула из пальцев Лидии Ивановны, покатилась по столу. Бархатов задержал ее у края, спросил с расстановкой:
— К кому же, Кирила Николаевич, меня причисляете?
Отец усмехнулся, пожал плечами:
— К буржуазии.
Бархатов положил крышку перед Лидией Ивановной.
— Это к тем, что распродали, растащили?
— Вам виднее. — Отец взял с этажерки шкатулку с табаком, стал насыпать его на аккуратный лепесток папиросной бумаги.
— Я, Кирила Николаевич, все считал себя честным человеком.
Отец свертывал лепесток:
— Честность бывает разная. И мораль ведь не одинакова. По узенькой жить проще… — Замолчал, заклеивая цигарку.
Мать словно бы не слышала ничего, вертела крышку, глаза были пустые, как стеклянные, и щеки побледнели. Устала?
Нектарий шумно дышал:
— Не знаю, так ли уж проста моя мораль. Так ли уж узка. — Медленно поднялся, начал прощаться.
