— Дай мне покой, ради бога!
И взгляд у него такой тяжелый. Думала — от отеков, но отеки сошли, лицо красивое, хотя худое еще, а взгляд…
На нее он никогда не сердился прежде. Помнила ясно первые годы своей жизни: беспокойный, иногда шумно веселый, а чаще хмурый, с такими же дикими вспышками — с ней отец был всегда нежен. И уж вовсе непохож он сейчас на того сдержанного, сильного, что уходил на войну. Он стал чужой. Молчит, все ходит и ходит по заставленной длинной комнате. Ему плохо, это видно. А почему плохо? И что сделать? Кажется, даже просто быть с ней вдвоем ему неприятно.
«Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»
Не нашла на рынке подходящего, металась как потерянная — посылку не отложишь, когда еще будет оказия? Идти к Нектарию не хотелось. В первые дни после приезда зачем-то забегала в его контору, над рыбным складом, и во дворе горой лежали новенькие ящики разной величины. Надо идти…
Рыбой несло за квартал от склада, а на лестнице соленый жирный запах не давал дышать, казалось, оседал на лице, на одежде.
В большой комнате сидели за столами трое. Пощелкивали счеты, шелестела бумага. В углу серо-зеленая перегородка отделяла закуток-кабинет хозяина. Дверь закутка распахнулась, чуть не ударила Викторию. Высокий кудлатый парень будто вырвался оттуда, бухая сапогами, пробежал мимо на лестницу.
В закутке, за высокой конторкой, стоял Нектарий, лицо было багровое, злое. Увидел Викторию, улыбнулся ей и пошел навстречу:
— Чему обязан, что посетили, гостья милая, небывалая? — он ввел ее к себе и закрыл дверь.
Ей почему-то стало не по себе.
— Посылку мне… Простите, Нектарий Нектариевич, ящик для посылки…
Он рассмеялся, взял ее за локти, усадил:
— О чем говорить! Все найдем, все предоставим такой распрекрасной барышне. — Зашел за конторку и громко позвал: — Кузьма Наумыч, зайди!
Неслышно вошел коренастый, с рыжими усами, остро глянул на Викторию.
— А ну, давай, Наумыч, как вещая каурка, в минуту наилучший ящичек для посылки барышне.
— Размер какой прикажете? — Уходя, Кузьма Наумыч с чуть заметной фамильярностью спросил: — А чтой-то Петр как подсоленный выскочил?
Нектарий вздохнул:
— Сынок, вишь, народился — расходы. А до получки далече.
Кузьма Наумыч крякнул, будто ему поднесли рюмочку:
— Во-от! Пущай знает, кто хозяин. Комитеты! Контроль…
— Узорный туесок захватишь из моей кладовой, — строго перебил Нектарий, — в коляску вынесешь, — и сказал Виктории ласково: — Подвезу вас. Кстати, икорки туесок заброшу — хороша малосольная. Лидия Иванна любительница.
Да, мать ложкой, как едят кашу, уплетала икру.
— У вас нет денег?
Нектарий как будто обрадовался:
— Как не быть!.. Прикажете? Сколько?
— Да нет! Почему вы не дали? Ну, когда… Не дали, когда сын у человека?
Нектарий взял стальную линейку, тряхнул счеты пухлой рукой, положил то и другое, оперся руками о конторку:
— А почему, собственно, я должен дать ему, Виктория Кирилловна?
— Человек же работает… у вас.
— Много их у меня работает.
— Но если ребенок… Это же… Ну, по-человечески просто!
Нектарий усмехнулся, по-нарочному тяжело вздохнул:
— По человечеству — изволили сказать. Да ведь человечество-то это, оно должно быть взаимным. Я не скуп, Виктория Кирилловна, и не жаден. Бывало, на крестины харчи в кредит отпускал, а еще богатый подарок посылал — мадеполаму на белье младенцу, да шерстяной материи на платье роженице, да и всякого добра. Такому работнику золотому, как этот дьявол лохматый, уж отвалил бы, не пожалел. Было по человечеству. А нынче где ж оно? — Его маленький рот скривился в улыбке. — Нынче меня в эксплуататоры, однако, записали, в грабители рабочего люду. Казну мою, прибыля мои, все дело мое хотят, видите ли, контролировать. И этот самый Петр Старосельцев, — неожиданно резким движением Нектарий выбросил тяжелую руку, тряс ею, указывая пальцем куда-то далеко за дверь, — этот Старосельцев, видите ли, какой-то ихний комитет выбирал, голосовал. Какое же у меня к нему человечество может быть? До евангельского совершенства, каюсь, не дошел. Бьют по левой — не подставлю правую. — Человек я земной, Виктория Кирилловна, с тем и возьмите.
