Хозяин, бережно поддерживая, увел отца. Виктория осталась у двери. Каждый день ждала, представляла приезд в подробностях, но… Зачем он лег на полу, как нищий? Что с ним случилось? Что? Выпрямилась, сказала вслух:
— Пройдет. Поправится. И все пройдет. — Быстро свернула в газеты грязную шинель, сунула за дверь, открыла чемодан, где хранились отцовские вещи. Белье, пижаму отнесла хозяину. Приготовила на диване постель. Слезы подступали. Давно, маленькой девчонкой, тоже до слез бывало жалко отца — еще здорового, сильного. Зачем он лег на полу? Нет, все пройдет. Он поправится. Ничего. Почему ни слова не спросил о маме? Боится? А она? Совсем равнодушно вспоминает о нем, а увидит такого… может сболтнуть что угодно, обидеть. Надо подстеречь, предупредить! Она вернется… — сегодня «Веселая вдова» — часа через полтора.
После бани отец выглядел не лучше. Ефим Карпович подстриг, причесал его, но все еще чужим казалось изуродованное отеком лицо, тяжелый взгляд. Пижама болталась, торчали острые плечи, руки, ноги как жерди. Все чужое. Ох, как мама?..
Хозяин помог отцу лечь, придвинул к дивану стол, принес миску пельменей, теплые шаньги с черемухой, чай и коньяк. И встал, глядя, как нянька на любимого питомца.
— Поужинайте с нами, Ефим Карпович.
При нем стало легче, проще с отцом. И можно было выбегать в коридор, чтобы не пропустить приход матери. Урывками прислушивалась к разговору.
— После бани чай, а если с коньячком — однако, никакая микроба не уживет в человеке. Разве я не знаю? — Ефим Карпович отхлебнул чаю. — А как полагаете, Кирила Николаевич, за кем же теперь правда? Кто лучше Россию сберегет?
Виктория насторожилась. Отец молчал.
— Что за Ленин за такой? Хвалят иные. Даже много кто…
— У Ленина, конечно, обаяние гения. — Взгляд отца, тяжелый и отрешенный, пугал. — А кто прав? Большевики перехватывают во многом. Перехватывают.
Виктория вдруг сказала:
— Папа, даже у Чернышевского: «Когда палка была долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть в другую сторону». Разве не правда?
Отец тяжело перевел на нее взгляд. В эту минуту она всем телом услышала, как глухо отдался в доме удар входной двери. Бросилась из комнаты, пролетела коридор, распахнула дверь на тускло освещенную лестницу.
По-детски привалясь к Нектарию, опираясь на его руку, медленно поднималась мать. Такая маленькая рядом с этой медвежьей громадиной. Увидав Викторию, выпрямилась, спросила недовольно:
— Ты что это? Раздетая!..
— Папа приехал… Но он болен… очень. Выглядит ужасно и…
Мать остановилась, всплеснула руками, выронила муфту. Нектарий с трудной для грузного тела стремительностью поднял муфту, задышал тяжело:
— Слава богу. Слава богу, жив.
Мать быстро взяла муфту:
— Еще бы! Конечно, слава богу. Пойдем?
Виктория взглянула на Нектария.
— Я нынче не зайду. Низкий мой поклон Кириле Николаевичу. Завтра, если позволите.
— Да! Завтра, пожалуйста. — Виктория протянула ему обе руки, он почему-то поцеловал их. Подхватила за локоть мать, на ходу торопилась предупредить: — Очень, понимаешь, болен. Изменился невозможно. Не испугайся, не скажи ничего… такого, понимаешь?
Мать сделала все, чего боялась Виктория: заахала, громко расплакалась, — хозяин смутился, вышел, — потом присела на край дивана, осторожно потрогала пальцами отекшее лицо:
— Это пройдет или уж ты просто старенький?
Отец не огорчился, нет, он даже обрадовался, засмеялся, прижимал к себе, гладил ее маленькие руки:
— А ты никогда не состаришься!
Мать тоже засмеялась, потерлась мокрым лицом о его плечо:
— Ух, одни кости! Ничего, откормишься. Эту старую седую бороду сбреем. Отеки, наверно, пройдут? Ну, вот, я уже привыкаю к тебе, хотя ты страхолюдный, ужас.
Она принялась за ужин, заставляла отца еще поесть:
— Живот у тебя почти пустой. А я хочу, чтоб ты сразу, сию минуту поправился.
Мать была так ласкова, как никогда прежде. Отец не отводил от нее взгляда.
Разговор шел самый обычный, житейский, мать хвастала успехом, потом рассказала, что Виктория готовится на аттестат зрелости, собирается на медицинский. А Виктория еле проглатывала чай, улыбалась насильно, чувствовала себя лишней. Ей виделась мохнатая громадина в полутьме, привалившаяся к ней фигурка… Мать спросила:
