Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв. - страница 51
Группировавшиеся вокруг С. Батория политики сочли, что наступил удобный момент для военного захвата России. Уже на совещаниях с сенаторами в Гродне в мае 1584 г. король поставил вопрос о необходимости начать войну, средства на ведение которой должен дать ближайший сейм[371]. Еще более определенно был поставлен вопрос о войне на совещании сенаторов в Люблине в августе 1584 г., где в подтверждение правильности расчетов на легкую победу зачитывались донесения Л. Сапеги[372]. Однако на этих совещаниях предложения короля натолкнулись на сопротивление. В Гродне литовские сенаторы отказались обсуждать королевский проект, прямо ссылаясь на то, что не оправившееся от последствий Ливонской войны Великое княжество не может выдержать тяжести военных расходов[373]. Не дало желательных королю результатов и совещание в Люблине. Не веря в реальность королевского проекта, сенаторы добились принятия иного плана действий, преследовавшего достижение более реальных, как им казалось, целей. Отказываясь от планов завоевания России, они рассчитывали, угрожая войной, добиться у русского правительства территориальных уступок. Если русское правительство, — заявил Л. Сапега на июльских переговорах 1584 г., — хочет мира, оно должно прислать в Речь Посполитую своих «великих послов» для заключения нового мирного договора между государствами. Договор будет заключен, если русское правительство признает права Речи Посполитой на Северскую землю и Смоленск. Сапега соглашался заключить перемирие лишь до приезда послов[374], этим русской стороне давалось понять, что в случае отказа подписать мир ее ожидает война.
Принятие таких решений вовсе не означало, что король и стоявшие за ним круги готовы и дальше покорно одобрять действия иных политических группировок. Просто обсуждение планов войны на востоке перешло в узкий круг немногих, близко связанных с королем политиков, обсуждавших свои дела в тайне от «сословий»[375]. Чисто военная сторона дела их не беспокоила. В сообщениях русских дипломатов от 1585–1586 гг. неоднократно встречаем сообщения, что планы С. Батория поддерживают те шляхтичи, «у которых имений нет, и то их промысл и кормля, что наймуются на службу»[376]. Положение этих слоев шляхты, пытавшихся на королевской службе добытъ себе средства пропитания, с окончанием московской войны (1582 г.) снова ухудшилось[377]. Возобновление войны с Россией под руководством любимого вождя открывало для них хороший выход из создавшегося положения и неудивительно, что они были готовы поддержать все шаги короля в данном направлении. Это означало, что король может быстро получить в свое распоряжение значительные военные силы, которые в любой ситуации будут повиноваться его приказам при наличии достаточных средств для их содержания хотя бы на начальном этапе военных действий. Таких средств, однако, у короля не было и в условиях Речи Посполитой представить их могла только шляхта, «ухвалив» соответствующие налоги на сейме. Уверенности, что шляхта займет позицию, благоприятную военным планам, между тем у короля и его окружения также не было.
В этих условиях возник замысел получить необходимые средства от римской курии. Решение об этом сложилось, по-видимому, после окончания совещания в Люблине в августе 1584 г., когда С. Баторий обратился к папскому легату Антонио Поссевино с просьбой вести от его имени переговоры с Римом и итальянскими государствами о предоставлении субсидий для завоевания России. Завоевание России, — разъясняли папскому представителю король и Я. Замойский, — не только позволит предотвратить захват этой страны турками, но и откроет ее для пропаганды католицизма и даст возможность С. Баторию, объединив под своей властью всю восточную Европу, нанести решающий удар Османской империи[378]. Эти заявления как свидетельство беспокойства и заботы короля Стефана о судьбах «христианского мира» неоднократно разбирались и комментировались в буржуазной литературе
