В своем воззвании поход на Россию Наполеон называет «второй польской войной», войска стоят в Польше, а значительную часть армии составляют поляки. Петр I был, как известно, противником раздела польских земель, а Екатерина II – одна из главных участниц раздела Польши. Хорошо помнили в Польше и имя Суворова, дважды по приказу Екатерины, в 1772 и в 1794 году, железной рукой подавлявшего польские восстания. В данном конкретном случае имя Екатерины как символ «гибельного влияния» русских, безусловно, звучало для поляков и для армии, стоявшей в Польше, намного убедительнее, чем имя Петра Великого, личного друга польского короля Августа.
Через два дня после наполеоновского воззвания, в ночь на 12 (24) июня 1812 года, войска начали переправу через Неман. Долго стоять на одном месте разноязыкая армия Наполеона не могла. Как метко заметил сам полководец: «Моя армия составлена так, что одно движение поддерживает ее. Во главе ее можно идти вперед, но не останавливаться и не отступать, это армия нападения, а не защиты».
Дальнейшие события этот диагноз Наполеона полностью подтвердили. Как замечает «Всемирная история войн»:
Есть с десяток различных показаний о численности Великой армии, перешедшей через Неман. Наполеон говорил о 400 тысячах человек, барон Фэн, его личный секретарь, о 300 тысячах, Сегюр – о 375 тысячах, Фезанзак – о 500 тысячах. Цифры, даваемые Сент-Илером (614 тысяч) и Лабомом (680 тысяч), явно принимают во внимание и резервы… Большинство показаний колеблется между 400 и 470 тысячами.
В любом случае на Россию надвигалась огромная, прекрасно экипированная и вооруженная сила – на русских шло настоящее цунами. К тому же во главе Великой армии стоял гениальный и непобедимый до того полководец.
В своей очередной победе французский император не сомневался, а стратегический план был прост и рассчитан на быстрый успех: «Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу». То, что целью похода оказалась Москва, а не тогдашняя российская столица Петербург, не случайно. «Если я возьму Киев, – замечал полководец, – я возьму Россию за ноги; если я овладею Петербургом, я возьму ее за голову; заняв Москву, я поражу ее в сердце».
Император в своих планах явно исходил из среднеевропейских стандартов ведения войны. Австрийцы сдались, потеряв Вену, пруссаки сдались, потеряв Берлин. Таким образом, русские были обязаны сдаться, потеряв Москву. Между тем то, что представлялось само собой разумеющимся во Франции, было далеко не бесспорно для самих русских. Москву русские сдавать, конечно, не собирались, но, помня свою историю, уже знали, что интервенты в Кремле – это еще не гибель России.
Как раз накануне вторжения граф Ростопчин, назначенный московским генерал-губернатором, резонно писал царю: «Русский император всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске».
Действительно, учитывая российские просторы, у царской армии хватало места для маневра. Для русских театр военных действий простирался до Сибири. На этих бесконечных просторах могла затеряться и растаять любая самая многочисленная и «великая» армия. Французский план все это не учитывал, игнорируя очевидное.
Возможность появления широкого народного сопротивления интервенции в расчет также не брали. Хотя неудачный испанский опыт мог бы навести Наполеона на эту мысль. Французская разведка, активно работавшая в этот период на русской территории, подобного варианта даже не предполагала. Появление некоего аморфного народного ополчения в России на базе земской милиции, незадолго до войны распущенной, конечно, принималось во внимание, но не пугало. Как представлялось в Париже, русские милиционеры, лишь на треть по штату 1807 года вооруженные ружьями (остальным полагалось иметь только пики и косы), не могли представлять серьезной угрозы. Исход поединка русского мужика с косой против опытного французского гренадера не мог вызывать с точки зрения Парижа никаких сомнений.
Вполне предсказуемой представлялась Наполеону и реакция русского императора на вторжение. Корсиканец ни минуты не сомневался в том, что после потери Москвы Александр I подпишет любой мирный договор. Наполеона не убедили слова, сказанные царем в беседе с французским послом Нарбонном накануне войны. Признав военный гений Наполеона, Александр I вместе с тем заметил, что на стороне русских пространство и время. «Во всей этой враждебной для вас земле, – сказал он, – нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать, прежде чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России».
