Дженни своей все расцветающей красотой, словно роза, все время раскрывающая новые прекрасные лепестки, настолько затмила Гарриет, что становилось жаль эту девушку из рода Таунсендов.
Я не могла оторвать глаз от Дженни. Как и в тот вечер, когда бабушка показала мне ее фотографию, я сегодня смотрела на эту бесподобно красивую девушку то с восхищением, то с завистью. Мне было трудно представить ее видением из прошлого, капризом Времени. Я чувствовала, что нахожусь рядом с живым существом, женщиной, каждая частичка которой излучала напряжение. В ее теплых карих глазах светилось волнение, их взгляд блуждал по комнате. Ее руки, будто подчиняясь велению глаз, то сжимались, то разжимались, пальчики переплетались, играли с манжетами рукавов. Тонкие брови Дженни, столь изящно изогнутые, не оставались в покое и иногда взмывали вверх, и тогда по его гладкому челу пробегали морщинки.
Наконец, после мучительного ожидания, Гарриет повернулась к Дженни и прошептала:
— Я слышу, он идет.
Волнение девушек передалось мне, и мое сердце забилось сильнее. Я отошла от двери, прижалась к стене и смотрела на мужчин, вошедших в гостиную. Видно, шел дождь, ибо Джон совсем промок и на ходу стряхивал капли воды со штанин. Он бросился к камину, потирал руки и бормотал что-то, но я не расслышала его. Мое внимание было обращено не к Джону, а к его спутнику, Виктору, который сейчас стоял так близко от меня, что я чувствовала влажность его одежды и видела капли дождя на его волосах. Он стал совсем другим, казался на много лет старше. Хотя ему было всего лишь двадцать пять или двадцать шесть, на его лице лежала печать пережитого. Мягкость и нежность молодости исчезли. Челюсти, чисто выбритые, были твердо сжаты, будто Виктор хранил какую-то ужасную тайну, глаза провалились, взор затуманен. Кончики черных волнистых волос завились и закрывали уши, они падали на плечи и были небрежно причесаны. Он напоминал древнего пророка, который явился отвергнуть материальные ценности ради духовных. Пока Виктор стоял так неподвижно и было трудно сказать, дышит ли он, в нем чувствовалось что-то почти экзотическое, отстраненное и суровое. Я никак не могла догадаться, что могло вызвать столь неожиданную перемену.
Он и Дженни смотрели друг на друга, в ее взгляде были потрясение и тревога.
Что пережил Виктор в лондонских больницах? Как часто он касался смерти этими пальцами, испытал горечь большой утраты или пережил отчаяние человека, которому надлежит спасать жизнь, а ему ничего не остается, как беспомощно стоять рядом? На лице Виктора запечатлелись годы, но они проявлялись не в морщинах, обвисшей коже или других обычных предвестниках старости. В чертах лица столь молодого человека отражались мудрость и зрелость.
Гарриет пошла навстречу брату. Она уже было протянула руки и приоткрыла рот, но, заметив, как он и Дженни смотрят друг на друга, остановилась. Гарриет стояла так, будто только что взглянула на Медузу Горгону.
Пока Джон потирал руки над огнем и притоптывал ногами, чтобы стряхнуть влагу с сапог, совсем не видя, что творится за его спиной, Виктор не отводил взгляда от Дженни. Я наблюдала за обоими, стоя в нескольких дюймах от Виктора, и видела при ярком огне камина, сколь резко очерчено его лицо и как оно меняется с каждой минутой.
Я внимательно разглядывала Виктора, пытаясь проникнуть сквозь непроницаемый покров, ужесточивший и печаливший его взор, скрывавший внутренние слабости от мира смерти и крушения надежд.
— Мистер Таунсенд, — наконец прошептала Дженни. Она продолжала сидеть у камина, боясь шевельнуться. — С возвращением домой.
— Спасибо, — ответил он низким голосом, какого я раньше не слышала.
Было видно, что Виктор тоже боится сдвинуться с места, словно опасаясь нарушить похожую на сон ауру этого мгновения. Казалось, он не может насмотреться на Дженни, пожирает ее затуманенным взором, словно человек, который изголодался по человеческому теплу. А может быть, он хотел вернуться домой, но не смог отыскать дорогу?
Джон, почувствовав, наконец, тишину, обернулся и протянул руки.
— Что такое? Где фанфары? Настал повод для веселья! Блудный сын вернулся!
