— А Серафима Андреевна уже работала?
Я почему-то ждал, что брови Ивана Петровича, хмурясь, сдвинутся к переносью, — он ответил без всякого неудовольствия:
— Нет, ее к самому открытию прислали.
— Она уже и тогда такая была… строгая? — спросил с некоторой заминкой я, теперь уже убежденный, что вопрос окажется нежелательным. И ошибся еще более разительно.
— Ну что вы! — живо возразил Иван Петрович, все та же ясная и добрая улыбка побежала по его морщинкам. — Она приехала веселая, хохотушка такая, как девочка… С квартирами плохо — мы ее с женой к себе взяли. Пять лет у нас прожила — как дочка. Своих-то у нас не было…
— Когда же она так переменилась? — поспешил я увести разговор от чего-то давнего и, видимо, обидно-горького.
— Вот этого не знаю. — Впервые редкая щеточка бровей Ивана Петровича сдвинулась и снова разгладилась, сначала — недоуменно, еще топорщась, потом — успокоенно и равнодушно. — Сам не заметил… Может, с тех пор как назначил ее завучем. Или — когда начал посылать на всякие совещания — вместо себя… Не знаю.
За деревьями, не заметив нас, какой-то пружинистой походкой — словно бы даже пританцовывая — прошла к школе знакомая преподавательница литературы, высокая и худощавая. Иван Петрович проводил ее взглядом и, хотя не произнес ни слова, не сделал ни одного движения, весь как-то неуловимо подобрел. Не сомневаясь в ответе, я все-таки спросил:
— Хороший педагог?
— Она прежде всего — чудесный человек. Значит, будет и педагогом. — Он ласково усмехнулся. — Немножко, конечно, восторженная, экзальтированная, что ли. Но это пройдет.
— И станет такой же, как Глинкина? — не без любопытства закончил или спросил я.
— Нет.
Удивительно, как емко, исчерпывающе звучит иногда обычное словцо, даже такое коротенькое, как это «нет», в устах иных людей, чаще всего — пожилых. Вот он произнес его, негромко и просто, и ты уже понимаешь, не сомневаешься; да, не станет.
— А стишки у ней плохие, — добродушно, как дедушка, засмеялся Иван Петрович.
— Неужели показывала? — поразился я, помня, по какому величайшему секрету были доверены эти же сочинения мне.
— Показывала… Они многие ко мне заходят. И с хорошим, и с плохим. По старой памяти…
— А Серафима Андреевна? — бездумно спросил я, тут же раскаявшись.
— Она не заходит, — сухо ответил Иван Петрович и отвернулся.
Недолгое его оживление, вызванное приятными воспоминаниями, прошло; привычно подпирая подбородок набалдашником корявой палки, он молчал, — безучастный и уже снова отсутствующий, напрочь, казалось, забывший о сидящем рядом собеседнике. Пауза затягивалась; я прикидывал, как удобнее извиниться и попрощаться, когда он заговорил опять, — нет, Иван Петрович, оказывается, не забыл ни обо мне, ни о нашем разговоре.
— Ну, ладно, допустим — я, — с горечью сказал он. — Не велика радость со стариком рассиживать… В праздник вспомнит, посадит за красный стол, и то ладно. Жена болела, восемь месяцев не вставая лежала — ни разу не зашла. Уж Галя сама просила: скажи ей — пусть заглянет. Нет — не зашла. А ведь как дочка была.
По морщинистой щеке старика катилась слеза — не та беспричинная, стариковская, а живая и едкая, — Иван Петрович поспешно растер ее ладонью, крякнул, досадуя.
— Не знаю, не пойму. — Он слабо шевельнул плечами. — Похороны организовала пышные. На могиле речь сказала — весьма прочувственную; люди плакали… Недавно, вот так же, — проходила тут. Свернуть неудобно, ну и присела. «Не обижайтесь, говорит, все некогда, некогда, — на высоком огне горим…» Я ей говорю: гореть следует, голубушка. Только надо, чтоб у этого огня кто-нибудь и погреться мог. Знаете, бывает такой огонек: и маленький, никудышный вроде, а руки протянешь — и согреешься. А то еще бенгальский огонь бывает: ярко, — что хоть глаза закрывай. А не греет — холодный…
— И что же она?
— Да ничего. Побежала — ей же всегда некогда… — усмехнулся Иван Петрович. Он искоса взглянул на меня и вдруг забеспокоился, выпрямился. — Вы только не думайте, что я наговариваю на нее, жалуюсь там. Вы же о ней писать собираетесь — так все это к делу не относится. Школу она безукоризненно ведет — тут ничего не скажешь. Опыт, знание — все есть.
