Одним словом, когда в начале июля подписали приказ об отпуске, Яков сразу вспомнил о Веселовке и уже на другой день был там.
— Ба, Яков Гаврилович! — удивился начальник разъезда. — Какими судьбами?
— Да самыми простыми! — Полный ощущения свободы, Яков от удовольствия засмеялся, недоуменно и радостно глянул вслед электричке, протрубившей низким пароходным гудком и оставившей его на крохотном бетонном перроне под старой липой. — Недельки две-три в деревне пожить хочу. Как — примут?
— Ну, это дело нехитрое. Заплатишь — почему не примут. — Начальник разъезда сбил на затылок форменную фуражку, поскреб висок. — А ты знаешь что? Ступай-ка лучше к леснику, к Тимофею. Во-он, на горе. В самом лесу, под горой речка. Курорт! Еще и получше курорта.
— Это бы совсем здорово. А согласится?
— Согласится. Ты так и скажи: от Князева, мол. Мужик он сговористый. И это дело любит, — начальник подмигнул, щелкнул себя по заросшему кадыку. — Говорю, не сомневайся. Сейчас все прямо да прямо, по дороге, а там увидишь — направо тропка. Вот по ней да в горку. Через полчаса и там будешь. Не сомневайся, говорю!..
Подхватив увесистый чемодан, Яков миновал переезд и вышел в поле.
Сухая, потрескавшаяся дорога незаметно бежала под уклон, по обеим сторонам ее колыхалась рослая, выше пояса, пшеница, высоко в небе, подныривая, кружила какая-то пичуга, — ох и славно же было вокруг! Яков остановился, выпростал из-под брюк рубаху, расстегнул ворот — теперь упругие, почти видимые глазу токи воздуха и горячей земли беспрепятственно обдували тело, возвращали какие-то неповторимые, забытые за годы городской жизни ощущения. Разъезд остался далеко позади, гора, с забежавшим на нее сосновым бором и домом лесника, была все ближе. Яков глубоко, взахлеб, дышал полевой чистотой, изредка, не замечая тяжести, перебрасывал чемодан из руки в руку. Нет, никогда это, наверно, не забудется, что родом он все-таки из деревни! Карие глаза Якова возбужденно блестели, давно он так остро, так полно не чувствовал, что он молод, что жить на свете — чертовски здорово!..
Уведя в сторону от дороги, тропинка привела в кусты, повеяло прохладой, в зеленом ивняке блеснула неширокая и мелкая речушка, усыпанная галькой. Яков ступил на черную сырую теснину, положенную на камни, — из-под нее стремительно брызнули мальки. Потрескивая кустами, прошла корова, спокойно взглянув лиловым, добрым и глупым глазом, весело побулькивал родничок, оправленный замшелым срубом.
Яков поднялся в гору, удивленно огляделся. Есть тут кто живой или нет?..
Дом стоял на поляне, уткнувшись хозяйственными постройками прямо в сосны, дверь была открыта настежь; огибая дом, из леса выходила дорога с неглубокой травянистой колеей и скрывалась в зеленой чащобе, полной солнечного света и теней. Посредине поляны, на самом солнцепеке стояла телега с разбросанными оглоблями. Сладко и душно пахло хвоей, разморенными зноем травами, в дремотной полуденной тишине не было слышно ни одного звука. Казалось, что единственные живые существа здесь — очумевшие от жары куры, распластавшиеся в горячей пыли, со слепыми, задернутыми белыми пленками глазами.
Рядом кто-то отчетливо всхрапнул. Яков, недоумевая, шагнул к телеге, усмехнулся.
В ней, вытянув вдоль туловища руки, спал черноволосый мужчина. Голова у него свалилась набок, из полуоткрытого рта вытекала вязкая слюна; красная короткая рубаха на нем задралась, приоткрыв жилистый живот.
— Хозяин…
Подрагивая, черные длинные ресницы нехотя расклеились, жуково-черные глаза спросонья туповато уставились на Якова, медленно и недовольно обретая осмысленность. Человек сел, смачно зевнул, отер рукавом рубахи мокрый рот.
— Ну?.. Чего надо?
В его темных всклокоченных волосах запутались зеленые травинки, такая же травинка лежала на черной нахмуренной брови. Обросший густой щетинкой, остроносый, он был похож на цыгана; глаза его сейчас смотрели на Якова ясно и жестковато.
Яков объяснил, кто он и зачем, сослался на рекомендацию начальника разъезда. Лесник, не дослушав, деловито осведомился:
— Похмелиться есть?
— Нет. — Яков рассмеялся. — Так это штука нехитрая: деньги есть.
