— А у вас чаек
готов? Вот и слава Богу!
Он
перекрестился на иконы, прочитал молитву и, сев за стол, спросил:
— Ну что, все
тебе рассказала Нина Григорьевна? Небось так расписала, что хоть в Патерик
пиши?
— А что? —
подала та голос. — И напишем. Пусть все знают. А то, видишь ли, учат людей
атеизму. Еще и научным его называют. Вот погодите…
— Ну, уж
раздухарилась, мать, — широко улыбнулся батюшка, — кому надо знать, уже знает,
а кому надо узнать — узнает. Любящим Бога все способствует ко благу: и знание,
и незнание, и ночь, и день, и непогода, и бездорожье, и болезнь и даже сама
смерть. Так или иначе — верующий в Бога не постыдится. Вот такой урок. Что ж, —
батюшка встал из-за стола, — давайте молиться на сон грядущий, утро вечера
мудренее…
Ночью Анне
снилась мама. Она сидела в саду на скамейке и мирно беседовала с кем-то, очень
похожим на отца Прохора, по крайней мере, таким же мудрым и лучащимся добрым
теплом…
Рано утром всех
разбудил стук в окно. Приехал Семен известить батюшку о смерти матери.
— Вы как
уехали, — ломая в руках шапку говорил он, — она через час и отошла.
Перекрестила меня, вздохнула и все. Токмо вас и ждала…
Анна заметила,
как внимательно смотрел отец Прохор на Семена, словно призывал к чему-то, но
только молча, без слов. А тот ежился под его взглядом и кривая загогулина его
бровей ходила ходуном… Договорились насчет отпевания, батюшка ушел, а Семен еще
долго о чем-то говорил с Маркелом. Оба они размахивали руками и энергично
утаптывали валенками снег, а Маркел вдобавок то хватался за свою лопату, то
нервно отталкивал ее прочь…
День пролетел
незаметно. Анна беседовала с батюшкой, помогала Нине Григорьевне готовить обед,
чистила в храме подсвечники. А под вечер, когда отец Прохор с Ниной
Григорьевной отлучились ненадолго в деревню, в избу, пару раз кашлянув перед
дверью, вошел Маркел. Он обстучал шапку о дверной косяк и, тряхнув кудлатой
головой, сказал:
— Вот ведь
чудо, кому сказать?
Он виновато
посмотрел на Анну, словно прощение просил за недавние свои грубые слова. А та
вдруг заметила, что лицо его странным образом просветлело и помолодело. Сейчас
Маркел действительно выглядел на свои годы.
— Я вот все
думаю, — протянул он с расстановкой, будто вел свой привычной разговор с
кобылой Вишней, которая, известное дело, требовала в общении обстоятельных
разъяснений, — есть все таки в жизни справедливость, есть. Вот представь, кабы
померла Анфиса без напутствия, тогда бы точно не было. Ведь всю жизнь ходила
бабка в Церковь. Я вот недавно тут, а видел ее частенько — пешком приходила, уж
и хворая была. Так-то! Но не осталась! Почувствовал отец Прохор. Он такой! Он
все видит и всех жалеет. Вот и Семен говорит, что как поглядел на него батюшка,
словно насквозь прожег. Перевернулось, говорит, все у меня. Ведь злодей я,
душегуб. Над матерью-то, говорит, своей как измывался? Хоть бы раз до церкви-то
подвез. Мол, хочешь старая дура ходить, так ногами пешими ходи. А теперь,
говорит, я и сам пойду. Пусть хоть с работы погонят, все одно пойду! Вот так
человека разом развернуло. А какой, если подумать, он душегуб-то? Вот я, другое
дело. Я уж из душегубов душегуб. Если бы не батюшка, не знаю что и было бы со
мной. Меня ведь такая злоба прежде душила: всему миру хотел в глотку вцепиться.
Э-эх… — он сокрушенно махнул рукой и продолжал: — Я вот что тебе скажу: если
Христос такой, как наш отец Прохор, я никогда от Христа не отстану, всегда с
Ним буду…
Анна хотела
поправить Маркела, ведь не правильно он сказал, да батюшка и сам бы поправил.
Не возможное это дело, чтобы Христос на кого-то из нас был похож, даже на самых
достойных. Это мы можем лишь подражать Ему, и уже одно это делает нас лучшими,
такими, как батюшка, например. Анна уже готовилась все это сказать, но тут
заметила на лице Маркела, как раз в уголке глаза, крупную слезинку, словно
большая снежинка из снежного водоворота, который закручивал он весь день своей
лопатой, затаилась на его лице и теперь вот, растаяв, себя обнаружила. Нет, вовсе
не нужно было никаких слов — Анна совершенно ясно это поняла, молча подошла и
просто коснулась его большой и темной, словно вырубленной из куска мореного
дуба, ладони.
