Антон рассеянно
вслушивался в шелест листвы и перебирал мысли, пытаясь найти главную, способную
все связать, выстроить, сделать понятным. Отчего-то виделась ему крытая ветхим
дерматином дверь и косо прибитый пластмассовый прямоугольник с номером
"46". Черная краска на пластмассе выцвела, и номер едва читался.
Впрочем, убогость его была вполне уместна на изувеченном множеством прорывов
коричневом дерматине. Антон, как от комара, отмахивался от навязчивой картинки.
Не сейчас! Зачем сейчас? Каждый день, по крайней мере, дважды, кто-то открывал
эту дверь. Кто-то… Да будь оно все неладно! Он изловчился, мысленно зачерпнул
горсть лисовского сумрака и швырнул в назойливое видение. Темное пятно на
мгновение повисло перед глазами и растворилось, распылив на атомы коричневый
дерматин. Лишь цифра "46" какое-то время упрямо не желала исчезать,
но и она, наконец, лопнула, уступив место более уместным здесь, в Лисово,
мыслям и образам… Полчаса назад на этой самой скамейке, рядом с ним, сидела
мама. Теперь же место ее сиротливо пустовало. Вот так: не заметил, как ушла —
тоже мне, сын. Он потянулся, сорвал кленовый листок, но тут же бросил: показалось,
что коснулся проношенного временем дерматина. Тьфу! Пытался вспомнить, как
давеча увидел ее. Ну да, от того вот, выступающего мыском на дорожку, куста
сирени. Как всегда грустная и молчаливая, она застыла, сложив руки на коленках,
и глядела прямо перед собой. Простоволосая, заметил Антон, холодно ей, вечер,
поди.
— Здравствуй,
мама, — сказал он осторожно, словно боясь как-то помять, повредить столь
дорогое слово.
Мама чуть
шевельнула губами и как всегда не ответила. Антон присел рядом, повернулся и
внимательно посмотрел. Абрис родного до боли профиля колебался и уплывал в
сумрак.
— Почему без
платка, застынешь? — спросил Антон. — Нету? Ладно, я передам.
Он потянулся,
чтобы коснуться плеча, но рука застыла в воздухе… Тряхнул головой:
— Прости, —
немного помолчав, продолжил: — Савельичу из сорок седьмой вчера скорую
вызывали, сердце прихватило. А ты помнишь, как он однажды с похмелья керосину
выпил? Помнишь, как жена его тогда кричала: "помогите, помогите!"? —
Антон чуть тронул губы улыбкой. — Теперь ведь он, не поверишь, не пьет. Совсем!
Вот как все меняется. Впрочем, что делать — стареем. Только ты мама, — Антон
опять повернулся к ней, — не стареешь, все такая, как была. А город, тьфу, —
Антон растер что-то невидимое на земле каблуком, — весь пивнухами, как лишаями,
зарос, сосет кровушку людскую. Пьют, только Савельич наш, может быть, и бросил.
Так ведь у него сердце… С таким как пить? Да, Игнатьев умер недавно. Вот такие,
мама, дела. А тебе я все, что надо, передам. Не сомневайся, я знаю, что надо!
Антон
задумался, вспомнив высокого, крепкого телом Игнатьева, всегдашнего весельчака
и острослова. Хитрые, глубоко посаженые глазки, завешенные рыжими бровями,
чувственный, охочий до всего вкусного и хмельного, большегубый рот, крупный
нос, проросший редкими рыжими щетинками… Скряжничал человек, копил, хитрил,
лукавил… но жил добротно: и квартира, и дача, и машина — всего полна коробочка.
Добротно и толково… А умер бездарно: в отхожее место зашел (мог ли знать, что в
последний раз?), сел на седалище… тут его, видно, и посетила костлявая старуха.
Косой разок, другой взмахнула и… душа вон. Выносили соседи… Жене-то как? Она
хрупкая, ломкая, словно истаявший кусочек сахара в стакане. Вот так — помни
последняя своя и вовек не согрешишь… Кто это говорил? Ну, да, Мармеладыч,
конечно… "Коль хотите угостить, так мармеладику извольте граммов
сто", — говаривал старик. Отсюда и прозвище такое сладкое и тягучее —
Мармеладыч. Как-то рассуждали о политике. Антон, — к месту ли, нет? — сказал,
что нет пророков в отчестве своем. Мармеладыч грустно улыбнулся, головой
покачал, нет, говорит, сейчас нету отечества в своих пророках. Мудро сказал и
точно. Антон это уже после разговора понял. А тогда просто хмыкнул, словно
услышал нечто расхожее и хорошо знакомое. Мармеладыч и дальше поучал:
"Душеньки-то их безсмертные, пророков наших, захрящевели, к сокровищам
суетным земным приросли, сердечки-то их по земному только обвыкли стучать, по
небесному не умеют, дорожку в вечность позабыли, отсюда и совесть их
оземленела, заскорузла, от дома отчего отбилась, она ведь к небу рученьки
тянет, а ее лицом в землю, в грязь, стало быть. И все оттого, что последняя
своя помнить не хотят, иначе бы и не согрешали…"
