— Прости,
Анастасья, — повинился Иван Васильевич, — тебе-то прохлаждаться, да бока греть
вдосталь не довелось, иной тебе вышел Божий суд, а я уж за тебя тут бока
погрею, пока Господь обновя нас не соединит. Я уж, прости, обленился совсем,
больше все на печи лежу. Нынче вон свадьба у Федьки Авдотьиного. Помнишь, как
нянчила его на руках? Наш-то Федор-пострел уж на девок заглядывался, а их
Федька еще в пеленки писал. А ты, чуть минута свободная, к Авдотье бежать и,
ну, мальца ее пестовать — вот ведь радость тебе была! Как за своих обоих, тех
что Господь прибрал — ну, тут, опять же, Божий суд, — Иван Васильевич
перевернул пустую чашку вверх дном и накрыл ее ладонью. — Так что свадьба у
любимца твоего Федьки... — Иван Васильевич опустил вниз глаза и покачал
головой. — Только я не пойду, прости, так уж вышло. А поглядеть, погляжу и тебе
потом расскажу. Ну, да ладно, — вздохнул он тяжело, вставая, — пока роса,
травку под окнами обкошу, а то пред людьми стыдно.
С утра пораньше
у дома Касмановых загремела музыка.
"Послушай,
все в твоих руках... Все в твоих руках, все в твоих руках…", — занудливо
мямлил, не понять чей — то ли мужской, то ли женский? — голос.
Иван
Васильевич, подкашивавший дотоле траву у крыльца, остановился и в недоумении
пожал плечами. И что у них за песни? Никакого тебе смысла… Когда же очередной
певец под грохот и вой инструментов шкодливо затянул на всю Ивановскую:
"Все равно, СПИД или рак, Грядущее — пепел, прошлое — мрак. Срази меня
гром, если это не так…", — Иван Васильевич плюнул и вовсе отставил косу.
Откуда ж, из какой выгребной ямы берут они такие слова? Он вышел к палисаднику,
посмотрел в сторону дома Касмановых. Из окон нараспашку гремела музыка, мужики
покуривали в теньке, женщины сновали туда-сюда с кастрюлями и стопками тарелок,
молодежь суетилась у машин, наряжая их лентами и шарами. Эко вас, — скривил
губы Иван Васильевич, — и старые за молодыми вдогон. Забыли вы, бедные, как
по-нашему петь, по-русски. Наши-то песни из земли родной происходят. Первая
мать, как говорят, — Пресвятая Богородица, вторая мать — сыра-земля, из нее-то
и хлебушек родится, и песня сердечная — о сторонушке родимой, о судьбе и
горькой долюшке, об удали богатырской — как цветок полевой, из нее прорастает и
радует душу. А это что ж такое: "Грядущее — пепел, прошлое — мрак. Срази
меня гром, если это не так…"? Срам один и морока для головы.
Иван Васильевич
двинулся было во двор, но вдруг передумал; размышляя, постоял несколько минут
неподвижно; потом махнул на себя рукой и вышел на дорогу. По правую ее сторону,
ближе к дому Касмановых, с поля наползал густой кустарник — молодая поросль
ивняка. Туда и засеменил Иван Васильевич, коря себя за любопытство и сторожась,
как бы кто не приметил. Глазком лишь одним посмотрю, чтобы Анастасье доложить,
— оправдывал он постыдную свою слабость пред взявшим над ним верх пытливым
духом, — оттуда ведь сподручней будет, а я лишь одним глазком взгляну, как и
что, — и домой. Не успел толком обосноваться на месте, как по дороге мимо него
проследовала шумная ватажка деревенских во главе с шебутной бабенкой Шуркой
Скуратовой, прозванной за неистовый нрав Малютихой. Была она заводилой всех
деревенских неурядиц. Так уж повелось: где Малютиха во двор проберется, там,
глядишь, пьянка и свара — жди беды. Муж ее покойный, Григорий Лукьянович, — тот
вообще был звериного норова человек. Косая сажень, взгляд исподлобья — того и
гляди в горло вцепится. Тиранил он мужиков нещадно, прислуживая нынешнему
колхозному хозяину Девлету Гирееву: чуть что — кулаком под сопатку или за
шиворот, да об землю. Как пес хозяина своего сторожил, да и было за что —
Гиреев, говорят, ему исправно платил за каждый лесовоз, что в Прибалтику
отправлял. Вот тебе и колхозное добро! Нас, значит, за бревно сухостойное в
наручники, а с него и за десять гектар строевого леса спроса нет? Как в
пословице народной: шмель проскочит, а муха увязнет. Но недавно настиг их обоих
Божий суд. Гиреев литовца какого-то обманул, а тот, возьми да и приедь для
разбора. Григория Лукьяновича наповал из ружья уложил, а Гирееву ногу отстрелил
— не пришел, видно, тому еще его срок помирать. Без ноги нынче ковыляет хозяин,
вроде бы как и аппетиты поумерил. Только надолго ли? А Малютиха, как
обезмужела, совсем с катушек сошла — и при муже-то удержа не знала, а тут
вообще как бес в нее вошел. Одним словом, не баба — а смута и дебош. И никакая
лихоманка ее не берет. Сегодня же для нее первый день — велия радость! В кои-то
веки свадьба на деревне? Пей, гуляй, веселись! А приглашения ей — за ненадобностью,
сама свое возьмет.
