Иван Васильевич
припомнил оставшиеся от Анастасии Романовны записки с наставлениями покойного
батюшки. Она для памяти их хранила и в последние годы вечерами читала вслух.
Особенно часто — письмо батюшкино к своему сыну. Многое из него Иван Васильевич
запомнил почти что дословно. Начиналось оно так:
"Благословение
от благовещенского попа Сельвестра возлюбленному моему единородно сыну
Анфиму". И далее:
"Милое мое
чадо дорогое! Послушай наставление отца твоего, родившего тебя и воспитавшего в
добром поучении и в заповедях Господних… Чадо, берегись неправедного собрания и
твори добрые дела; имей, чадо, великую веру в Бога, все надежды возлагай на
Господа: ибо никто, уповая на Христа, не погибнет… Живи, чадо, по христианскому
закону во всех делах без лукавства и без всякой хитрости во всем, да и не
всякому духу верь, доброму подражай, лукавых и закон преступающих во всяких
делах отнюдь не привечай. Законный же брак со всей осторожностью соблюдай до
конца твоей жизни, кроме жены своей никого не знай, а также и пьянственного
недуга берегись — в тех двух причинах все зло заводится, вплоть до преисподнего
ада: и дом пуст — богатству разорение, и Богом не будешь помилован…"
И еще много о
чем там было, но всего Иван Васильевич припомнить не мог. А к отцу Никону он и
вовсе не ходил. Был как-то раз, а потом — все, как отрезало: не может под его
епитрахиль встать и баста! Не сумел, видно, забыть Иван Васильевич, как кричал
однажды отец Никон на весь храм: будем, мол, все менять на новый лад; старину
вашу, дескать, с красным попом вашим — козе под хвост; хватит бабкиными байками
жить, теперь, дескать, все по-иному будет; власть теперь нам не указ, будем по
Уставу жить, а кому не нравится — вот он порог! И что ж это выходит? Кто ж это
красный поп? Отец Сильвестр? А кто же книги старые служебные сберег от
пограбления, храм отстоял от закрытия в начале шестидесятых? Кто прежде поднял
его из углищ? Нет, — думал Иван Васильевич, — вот когда другого настоятеля
пришлют, тогда можно будет и на исповедь, и на причастие.
Отец Никон, к
слову сказать, через свою резкость и прямоту имел много неприятностей. Так,
явился однажды к Гирееву: дай, мол, леса на церковный дом. Тот: откуда,
дескать, возьму? — Воруешь же лесовозами, вот один к нам и заверни, не
поскупись. Бога не боишься, так хоть людей постыдись. Гиреев, говорят, лицом
пожелтел. Ты что, мула? — вскричал, — Мой Бог, дескать, мне все простит! — Нет
тут твоего Бога! — отрезал отец Никон. — Наш тут, Единый, во Святой Троице
славимый и поклоняемый, и земля наша, и вода, и воздух наш. Махнул Гиреев
своему янычару Григорию Лукьяновичу: мол, выведи прочь. А тот не понял, —
подумал: кончать ему велели попа, — схватил батяню за грудки, на диванчик кинул
и ну его душить подушкой-думкой. Еле, медведя этакого, оттащили… После всего
Гиреев леса конечно дал — два лесовоза, а отец Никон, знамо дело, простил — не
стал делу хода давать. Еще и говорил: вот он, дескать, промысел Божий! Не
мытьем, так катаньем — а лес нам вышел! Такой характер!
А еще было… Дед
Алексей на своей кобыле одноглазой проезжал как-то мимо церкви. Шарахнулась его
савраска от беды какой-то, телегу занесло и — на тебе! — прямо на
"жигуль" поповский. А там — и вмятины, и царапины. Отец Никон как
выскочит, да как закричит: что ж ты, дескать, старый, надел? что натворил? Тот:
без умысла, мол, я, кобыла — такая сякая — шарахнулась. — Я тебе дам кобылу! Да
знаешь кто я? Я тебе сам апостол! А то и выше бери! Ты на кого руку поднял? В
геенну пойдешь! Струхнул Алексей Михайлович — он сызмальства Бога боялся; после
войны помогал отцу Сильвестру этот самый храм из пепелища поднимать. Прости,
мол, Христа ради, батюшка, — взмолился, — я отработаю свой грех! И ведь
отработал, не смотри, что старого леса кочерга: и возил, и косил, и дрова рубил.
Только стали после этого на отца Никона совсем косо посматривать: больно суров,
да немилостив — жестко стелет!
Отец-то
Сильвестр куда как не такой был человек. Он, если и укорял кого, то с любовью,
без всякой обиды. Гляди, мол, Ивашка, — говаривал Ивану Васильевичу (тот ведь
после войны совсем мальцом был), — Бог не Никитка, повыломает лытки. Бога не
обманешь, хоть и пораньше нашего встанешь... Но куда ему о ту пору о Божьем
было думать? Горяч был, да скор — сердце яро, места мало, расходиться негде! Он
и в комсомол, и в передовики, и в звеньевые. Вымпел на тараторе да звезда —
какой уж тут храм? Это когда Митьку младшего Господь прибрал, тогда только
характер его переломился. Выл громче Анастасьи, так что и в петлю хотел. Отец
Сильвестр приходил, утешал. Бог по силе крест налагает, — говорил, — покайся,
помолись, пошлет Господь утешение. Всяк про себя, а Господь про всех! А сынки
твои — и малый и старший — в небесных кущах; о них не печалься, Сам Христос их
привечает…
