Нынче, после
Петра и Павла, затеяли Касмановы ладить сыну Федьке свадьбу. Дом Касмановых на
холме в конце деревни — со всех сторон догляд, так что Иван Васильевич, собирая
в палисаднике первую малину, видел, как с понедельника уж засуетилась у своего
дома мать жениха Авдотья: колотила половики, одеяла, подушки; скоблила на
скамейке под окном кастрюли да чугуны. Со среды начали подъезжать первые гости
— которые издалека; заставили улицу перед домом машинами, и сновали те
туда-сюда — в поселок да обратно — нагруженные сумками. Федька выставлял в
окошко громкоговорители и врубал на всю катушку современную музыку, от которой
и у куриц вяли уши, так что сыпались они горохом по сторонам от окон, а в саду
под яблонями устраивали свадебные столы. Что ж, — размышлял Иван Васильевич,
пощипывая пегий стариковский ус, — умели поить-кормить, умейте и снарядить.
В четверг
пахнуло от дома Касмановых сдобным пироговым духом. Иван Васильевич глубоко
вздохнул, вспоминая как, бывало, и на его столе доходили на блюде под
полотенцем пышнотелые расстегаи, чиненые творогом да грибами. Скора и умела на
руку была его жена-покойница Анастасия по пирогам. Достает, бывало, из печи и
приговаривает: с пылу, с жару, кипит, шипит, чуть не говорит. Да уж, теперь и
на поминки некому будет испечь… От печальных воспоминаний грудь переполнилась
тягостной истомой. Манящее и будто бы что-то обещающее чувство увлекало его
мысль к клубящейся на границе сознания радужной дымке… Нет, нет там ничего, —
дал себе задний ход Ивана Васильевич, — однова безысходная стариковская
грусть-тоска. Он резко встряхнулся, разгоняя наваждение… крякнул, поперхнулся и
смачно чихнул, распугав с завалинки тучных сине-зеленых мух. А пригревшийся там
же под июльскими лучами кот Калач, привыкший к стариковским немощам хозяина, и
не шелохнулся — лишь лениво повел в сторону бдящим треугольным ухом. Это что ж,
— рассердился на себя Иван Васильевич, — старые кости захотели в гости? Сиди уж
на печи…
Детская обида,
однако, тонюсеньким голоском свербела в голове и целый день не давала
успокоиться. Был бы Алексей жив, первым меня пригласил, — изводился Иван
Васильевич, — поди, уж не забыл бы… Авдотьин муж, Алексей Данилович, погиб двенадцать
лет назад: пилил дрова, да запнулся и упал грудью на циркулярную пилу.
Поговаривали, что, дескать, сын Федька случайно полешко ему под ногу обронил, а
тот и зашибся… Только тут — полный мрак, да и кто доискиваться будет? А смерть,
одно слово, — жуткая, хотя и мгновенная, без мучений. Иные и тихо умирали, в
постели, а какую муку несли через болезнь? Но суд Божий разбирать — пустое
дело: каждому своя смерть, в свой срок — по делам да грехам… Нет уж, — взял
себя в узду Иван Васильевич укладываясь спать, — без пирогов обойдусь — сухой
краюхой; в русском брюхе, как говорится, и долото сгниет. Да и какая это
свадьба, если на то пошло? Если в рассуждение войти, то свадьбы с Воздвиженья
ладятся и до Филиппова поста. А нынче разгар сенокоса, по примете народной —
нету счастья в таком браке. Не по-людски… Иван Васильевич хмурился, понимая,
что лукавит. Ладно уж, — махнул рукой, — сенокос-то свой они, что говорить,
справно доводят. Вон стогов сколько уж наметано, что кочек на болоте. А
отцовские обычаи и заветы кто ж нынче соблюдает? "Сам-то? На себя
посмотри…" Иван Васильевич нервно извивал ус в тонкую пегую нить,
вслушиваясь в подсердечный укорливый голос совести… "Сам-то в Великий пост
с женой расписывался и греха не боялся", — "Какой там пост? —
ворчливо ответствовал рассудочный оправдательный шепоток. — Это когда было? До
поста ли тогда?" — "Пост — он всегда пост, также, как и неправда —
всегда неправда". Да ну вас… — Иван Васильевич взбил по удобнее ко сну
подушку и погасил лампу, словно надеясь покровом темноты усыпить
нелицеприятного подсердечного увещевателя. Не тут-то было: с совестью, как
говорится, не разминуться…
Он долго
по-стариковски ворочался, но угодить обремененным годами костям — дело
непростое. Да и дому не спалось. Он скрипел половицами, ворочал рассохшимися
потолочными досками, просыпая вниз чердачную труху. Комнату наполняли невнятные
шепотки, вздохи, отголоски давно умерших или покинувших эти стены людей.
Невесть в какие годы забытые здесь мысли безцеремонно проникали в голову и
напрасно Иван Васильевич закрывался от них подушкой: они еще сильнее язвили его
утоптанные временем воспоминания, отрывая клочки из туманных образов и
картинок… Вот он доказывает сыну, что в стране победившего социализма стыдно
сомневаться в словах руководителей… снимает со стены вожжи и отхаживает худые
мальчишеские плечи… А вот — закрывает грудью дверь матери и жене, собравшимся
идти на ночную Пасхальную службу: коммунизм, дескать, на дворе, а вы за подол
вчерашнего дня уцепились… Слышит гармошку, наигрыш "скобаря": жена
мужа полюбила: в тюрьме место закупила… Что-то горит, трещит и рушится…
