Разбредались
поодиночке и мелкими группами (заводской ПАЗик умчался, едва сгрузили гроб).
Антон, убедившись, что потяжелевшая опять Дусина фигура причалила к
единственному для себя верному берегу, успокоился. Рассматривая ее,
полускрытую сейчас широким Петиным телом, он с грустью подумал о том, как
быстро обратилась она в себя прежнюю — безформенную и безмысленную. Лишь только
вырос над могилой песчаный холмик, как витавшая над ней загадочная своей
невысказанностью мысль более себя уже не обнаруживала… Неужели все? Да нет же,
и в ней, как и в каждом, есть эта мощная живая сила, которой и смерти не
избыть. Пусть мы не видим, пусть забываем, пусть только таким, как Мармеладыч,
она открыта. Но она есть! Живая душа! И после смерти живая! Почему это так
трудно понять?.. Терзая себя, Антон плыл мучительно одинаковыми протоками
кладбища, не замечая, что за ним, след в след, давно тащится Харитонов и все
бормочет про свою давешнюю оплошность с воображаемыми поминальными ста
граммами… Антон остановился в каком-то смутно знакомом месте и, поискав
глазами, нашел памятник из черного камня. С лицевой отполированной плоскости
ему беззаботно улыбался бывший сосед Игнатьев. Нет! Не верилось ни в эту
беззаботность, ни в улыбку. "Вот так-то, — прошептал Антон, — тебе, по
крайней мере, все уже стало ясным".
— Соболезную.
Знакомый? — вкрадчиво спросил из-за спины Харитонов.
— Что? — Антон
вздрогнул, но, разглядев инженера, устало согласился: — Знакомый. А ты что? За
мной шел?
— Ну, шел.
Давно не был в Лисово. Растет! Скоро город перегонит.
— К чему им
соревноваться? Они — одно… — не имея желания продолжать, Антон поклонился: —
Извини, пойду, мне еще кое-куда надо зайти.
— Насильно мил
не будешь, — Харитонов картинно развел в стороны руками, — вышло это у него
пошловато, в обычной его скабрезной манере, — после чего развернулся и,
подталкиваемый ветром в черный парус костюма, затрусил к дороге. А Антон,
знакомыми до боли аллейками, отправился к самому для него здесь важному и
дорогому месту…
Пустая скамейка
словно хранила еще чье-то ускользающее присутствие.
— Я знаю, ты
была тут, мама, — в полголоса сказал Антон, — теперь тебе не зябко в платочке.
Он прошел чуть
дальше и остановился у высокого деревянного креста, сработанного из
основательного бруса. Стряхнул с перекладин налетевшую грязь и посмотрел на
мраморную плиту, прилаженную под косым углом к могильной раке. Художник не знал
о тайной маминой мечте всегда оставаться молодой, он просто выполнил заказ по
предоставленной ему фотографии и ему было безразлично, сколько лет назад сделан
этот фотоснимок… Много. До его, Антона, рождения… Сложились в шепот привычные
слова молитвы: "Упокой, Господи, душу усопшей рыбы Твоей…" И еще:
"Мама, вы теперь вместе с Мармеладычем… Мы вместе… Знаешь, что он говорил?
Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — признаки мудрости. Я буду
ждать и не буду бояться…" Что-то зашумело в отдалении за кустами — то ли
заскрипел старый крест, то ли подгнивший древесный ствол раскачивался на ветру?
Но Антону будто бы послышалось, как гнусный дребезжащий тенорок царапает
железом по стеклу: "Зачем ждать? Зачем помнить? Безумец, беги!"
— Я останусь, —
крикнул Антон, — буду помнить и буду говорить об этом другим.
Он еще не
окончил, голос его еще звучал, а ветер уже сорвался с места и умчался в сторону
города, оставив в Лисово привычные здесь тишину и покой.
Сентябрь
2003 г..
Свадьба
(рассказ)
Потому
и казни всяческие принимаем от Бога
и
набеги врагов; по Божиему повелению
принимаем
наказание за грехи наши.
Прп.
Нестор Летописец
Что
тебе во всем мире, когда душа погибает?
Святитель
Тихон Задонский
Ивана
Васильевича никуда не приглашали. Лет десять уж — не меньше. Тогда-то гостем
званным в последний раз и сидел… за поминальным столом. Бабу Нюшу, родственницу
его дальнюю, провожали в путь всея земли. Царствия ей Небесного… Потом года три
в деревне вообще никто обществом не собирался. В себя всё придти не могли:
затылки чесали, да нули считали в новых деньгах. А уж как сосчитали — разом
друг к дружке и охладели. Лешка Дашев — крестник — женился, так про Ивана
Васильевича — не последнего для Лешки человека — вспомнить не захотели. Тогда
он подумал: оплошность, мол, мало ли что бывает, за память, мол, зашло?
Незваным явился, графин хрустальный принес в подарок. Приняли, конечно, усадили
в уголок, но посмотрели так неласково, что зарекся Иван Васильевич впредь
незваным ходить — себе дороже: глядишь, за воротник, да и на холодок. Это ж
раньше было: красному гостю, красное место… Теперь же — много едоков и без
ваших дураков. Так-то…
