— О чем ты,
Мармеладыч? — Антон непонимающе глядел на крепко увязанный скудный дорожный
мешок. — Ты ж говорил, что тебе нравится тут работать — и сытно, и привольно?
Но старик,
словно и не слушая Антона, назидательно помахивая пальцем перед своим носом,
сказал невпопад, о своем:
— Окаянны те,
которых Он застанет погруженными в греховный сон, — после чего встал и закинул
за плечо мешок.
Потом Антон
долго искал его средь запутанных улочек старого Запсковья, почти догнал у
Мишариной горки, но опять потерял, теперь уж окончательно; метался по ипподрому
среди кривых хохочущих рож, на беговой дорожке угодил под копыта черного
рысака, который неожиданно оказался рогатым и, пытаясь забодать его, страшным
голосом гоготал: "Громы стучат друг о друга! Прячься внизу, не лепись к
уходящему!"…
На этом месте
Антон проснулся, сев на постели, сделал несколько глубоких вдохов, выталкивая
из себя ночной кошмар. Было три часа пополуночи. Спать совсем не хотелось.
Антон выпил на кухне воды и, как был в трусах, пристроился за кухонный стол
читать подаренный Мармеладычем листок.
"Перед
смертью аввы Сисоя лицо его просияло, как солнце. И он сказал сидящим около
него отцам: “Вот пришел авва Антоний”. Немного после опять сказал: “Вот пришел
лик пророков”. И лицо его просияло еще светлее. Потом он сказал: “Вот вижу лик
апостолов”. Потом свет лица его стал еще вдвое сильнее, и он с кем-то
разговаривал. Тогда старцы стали спрашивать его: “С кем ты, отец, беседуешь?”
Он отвечал: “Вот пришли Ангелы взять меня, а я прошу, чтобы на несколько минут
оставили меня для покаяния”. Старцы сказали ему: “Ты, отец, не имеешь нужды в
покаянии”. А он отвечал им: “Нет, я уверен, что еще и не начинал покаяния”. А
все знали, что он совершен. Вдруг лицо его опять просияло подобно солнцу. Все
пришли в ужас, а он говорит им: “Смотрите, вот Господь... Он говорит: несите ко
Мне избранный сосуд пустыни”... И тотчас он предал дух и стал светлым, как
молния. Вся келлия исполнилась благоухания…"
Антон повел
носом, испытывая какими ароматами наполнена его ночная келлия. Увы, благоухания
не было, и лишь не вынесенное загодя ведро простодушно опорожняло в воздух
запахи помоев. Вот тебе наша жизнь! Антон поморщился и тут же задумался: любит
ли он смерть? Полно, можно ли ее любить? Не есть ли это изощренная форма
духовного мазохизма? Но с другой сторону — это закон, подавляющий
неизбежностью. Не есть ли забвение его безумием? Да, помнить — понятно, но
любить? Что-то в этом не так… Но Мармеладыч? Ведь он искренний человек, не
может же он… (ниже, как подземный ручей, струился поток под названием
"Мармеладыч": его слова, мысли, его улыбка, движение плеч, сухие,
желтоватые ладошки; поток этот касался его, Антона, размышлений — не
вмешиваясь, не тревожа, но лишь чуть-чуть недосадливо покалывая). А может быть
Мармеладыч таким образом возвышает себя? Ведь смерть всех уравнивает — она для
всех. Может быть, для него это форма самоутверждения? Да, но пред кем? Перед
ним, Антоном? Это возможно. И перед Харитоновым — понятно. Но пред Дусей… Зачем
перед ней? Да и Шкаф лишь кулак перед носом способен понять. Для него это все
пустые слова. Но ведь слушает? Опять и опять приходит и слушает. Что во всем
этом? Какая тайна? Вечная жизнь? Да… она есть, есть… Но ведь она — как пещера с
сокровищами из сказки: руки не просунешь, что бы взять или хотя бы потрогать,
да и представить трудно? Но все равно — вечная жизнь… Для Мармеладыча — она
иное, чем для него, Антона, да и для других… А если он может представить и даже
потрогать? Может быть так? Ладно, завтра к Мармеладычу…
Захотелось
сделать это немедленно, сейчас же. Антон представил, как встает со стула,
одевается и идет прочь из этого дома, города… (ведь, безспорно, Мармеладыч —
это не "город", это "вне"). Не удалось: и в воображении
дверь, криво отштампованная с той стороны номером "46", не желала
открываться. Мысль, словно пойманная лучом парализующего прожектора, трепетала
на месте. Виски набрякли тяжелой пульсирующей болью. Как это сделать? Как?..
Боль разливалась шире и хищно стискивала затылок… Просто выйти из комнаты… Это
просто… просто. Но если ты сам и есть эта комната? Как тогда? Если ты сам и
есть этот город, и весь его мусор и дурь — это ты сам, это твое, от тебя? Как
тогда? Куда тогда?
