А вот и дальше. Сначала мимоходом пробрасывается фраза про 1944 и два последующих года: «…Ахматову и впрямь ласкает власть!» (605). Потом о знаменитом постановлении, в лучших советских традициях пишущемся с прописной буквы: «…в реальности оно лишь (лишь!–Н.Б.) переменило способ существования и род занятий, не лишив осужденную на ”гражданскую смерть” ни воли к творчеству, ни ”охоты преодолевать трудности”» (616). А дальше: «Инициированная Ждановым катастрофа делала Анне Андреевне славную биографию. <…> Представим альтернативное будущее Анны Ахматовой, на склоне лет возведенной в ранг ”живого классика”. Дожившая до перестройки Лидия Корнеевна Чуковская опубликовала бы и ”Реквием” и ”Поэму без героя”, и прочие не проходящие прежде <так!> в узенькое цензурное ушко потаенные ахматовские тексты. Но прозвучали бы они так, как прозвучали, если бы их появлению в белодневной печати не предшествовала вошедшая чуть ли не в каждый интеллигентный дом легенда о мученичестве и изгойстве Анны всея Руси?» (617). Заметим, что речь идет уже о легенде. «А без легенды не было бы ни оксфордского и сицилийского триумфов, так красиво, так стильно завершивших ее житие. Но если бы этого не было, что бы тогда было? А были бы <…> двухэтажная дача в Переделкине, личный шофер или бесплатные талоны на такси <…> И все это в придачу к бесконечным переизданиям Избранного – той самой рассыпанной после 14 августа книги…» (617–618). Этот абсурд так затягивает автора, что он и Ал. Толстого в начале 1946 года вписывает в число высоких писательских покровителей Ахматовой (619), забыв, что он уже год как умер.
Нет, это, конечно, не Тамара Катаева, просто заявившая о постановлении, что «это ей подарок судьбы», что оно «реальных санкций не вызвало», что Ахматова «получала все свои привилегированные пайки, путевки, квартиры, дачи, даже медали», что постановление «на литературную деятельность запрета не налагало»[1479]. Но виртуальные переделкинские дачи, машины, бесконечные переиздания, вся таким способом провидимая судьба Ахматовой как образцового советского поэта – это будет, пожалуй, посильнее творения литературно беспомощной соратницы по критическому цеху.
Некоторое время тому назад, рецензируя хорошую литературоведческую книгу, автор которой четко отделял факты от домыслов, тонкий критик Алла Марченко писала о потенциальных читателях биографической литературы: «Группа эта не велика числом, последовательно-постоянна в культурных предпочтениях, но слишком уж затеоретизированные книги, где только про идеи и тексты и ничего про людей и страсти, хотя и покупает, но читает наискосок». И насчет домыслов: «…домышлять, домыслить, по Далю: доходить размышленьем, своим умом, догадываться, а домысел – не только догадка, но и разумное заключенье… Отсюда и домысливатель – то есть угадчик и открыватель»[1480]. Автор биографии Ахматовой Алла Марченко оказалась домысливателем не в высоком смысле, заложенном Далем, а в пошлом, бытовом. И вместо отодвинутых на самый задний план текстов и идей, дала читателям сплошные страсти.
Создается впечатление, что сам жанр современной биографической книги провоцирует автора на стояние со свечкой и копание в грязном белье, подсчет денег в чужих карманах и злорадное высвечивание человеческих слабостей, предпочтение низкого, понятного потенциальному читателю, тому высокому, что для него недоступно.
Так что же, вовсе отказаться от житейского сора, закрыть глаза на неприятные черты своего героя, делать из него бронзовый, а то и гипсовый памятник? Нет, конечно же. Но его надо любить, надо изо всех сил стараться понять, надо соединить мелочность, если не крохоборчество археолога культуры с писательским воображением, пристальное внимание литературоведа к тексту с широким взглядом современного наблюдателя, умение подсмотреть самое потаенное с великодушием промолчать. Как бы мы ни относились к рассчитанным на широкого читателя, а не эзотерически научным книгам Д. Быкова о Пастернаке и Окуджаве, С. Старкиной о Хлебникове, Вл. Новикова о Высоцком, О. Лекманова и М. Свердлова о Есенине, одного Лекманова о Мандельштаме, А. Кобринского о Хармсе, В. Шубинского о Гумилеве и Хармсе (наверняка стоит говорить не только о них, называю лишь в качестве примеров, а не полного списка) – все они проникнуты любовью к тем людям, которые стоят в центре повествования, все они пытаются их понять. Даже ряд статей А. Жолковского, в которых он анализирует литературную и жизненную позицию Анны Ахматовой, не кажутся раздражающими, потому что автор не переступает тех границ, которые запретны для современного исследователя. В книге же Аллы Марченко они оказались нарушены. Увы.
