— Будем подбирать колоски, так никогда не разделаемся с жатвой, — сказали мы с Улавом.
— А я вижу, что можно жать и быстро и чисто, — отозвался отец.
Домой мы с братом шли рядом, усталые и злые.
Весь послеобеденный отдых Хильд просидела на кухне. Мы с братом улеглись в тени на воздухе. К жатве солнце всегда распаляется и печет в полную силу. И только в жатву воздух бывает так неподвижен. Но в тени хорошо. От колючего жабрея руки у всех были в красных точках.
Через открытую дверь доносился смех Хильд. Она разговаривала с матерью, которая мыла посуду, и с отцом, курившим, лежа на лавке. Хорошо, что она смеялась, разговаривая с ними, так и должно было быть. Я почувствовал, что мы с Улавом опять отдаляемся друг от друга.
Мы пошли точить серпы. Точило тоже стояло в тени. Но потом нам пришлось выйти на жаркое солнце. Мы должны были работать до вечера — Хильд, Улав и я. Отец пока остался дома. Мы с братом несли жердье. Хильд тоже взяла было охапку, но Улав быстро вмешался.
— Ступай налегке, Хильд. — Он в первый раз назвал ее по имени. — Видишь, мы взяли сколько нужно.
— Хорошо, — ответила она.
Улав пошел рядом с ней со своим грузом. Я плелся далеко позади, будто так и полагалось.
Хуже нет работать после обеда. Время тянется особенно медленно. Это мы уже знали по опыту многих лет. Мы с братом и Хильд выросли в разных краях, но послеобеденная жатва везде одинаково тяжела. Мы жали не разгибаясь. Спина давала себя знать. Первый и второй день — самые трудные. Потом привыкаешь, мышцы приспосабливаются.
Мы продвигались по полю наискосок. Улав по-прежнему шел первым. За ним шла Хильд и, наконец, я. Время от времени Улав распрямлялся и смотрел назад. Он косился и на меня, я отвечал ему злым взглядом. Между нами, наклонясь, жала Хильд. Каждому из нас хотелось, чтобы она была его девушкой. Ни у него, ни у меня никогда еще не было девушки, а теперь она должна появиться — у одного из нас. Иногда наши взгляды встречались над головой Хильд, мы радовались красивой девушке, работавшей рядом с нами, и смотрели дружелюбно и открыто. Потом, все вспомнив, злобно сверлили друг друга глазами и опять наклонялись к земле.
Солнце палило нещадно. Колосья замерли, воздух был неподвижен. Нам было жарко. Рубашки прилипли к спинам. Руки вязали снопы сноровисто и привычно. Голова не принимала участия в работе, но снопы, которые оставались на поле, там, где мы прошли, были связаны по всем правилам. Отец подбирал их и насаживал на жерди. Мы не думали об этом. Не знаю, о чем думал Улав, но я, весь обратившись в слух, боялся пропустить вздох Хильд — интересно, вздохнет ли она еще раз в эти изнурительные часы. И она вздохнула. Глупо, конечно, но я будто получил подарок. Этот вздох словно выдал ее слабость, я был доволен, что сильная и ловкая Хильд тоже может быть слабой. Хорошо, что ей можно в чем-то помочь.
— Передохнем? — предложил отец. — А, Хильд?
— Да, спасибо, — ответила она.
Как я позавидовал отцу! В его власти было разрешить этот отдых. Мы сели на снопы.
— Поточить? — спросил Улав.
— Да, если хочешь.
Она протянула ему серп. Теперь, при отце, Улав уже не пел, он только старательно наточил серп и с доброй улыбкой вернул его Хильд.
А я ничего не делал, не двигался, будто оцепенел. Из-за присутствия отца и Улава я не мог ни предложить ей свою помощь, ни просто переброситься с ней словом. Я чувствовал себя лишним, и мне хотелось уйти.
Продвигаясь по полю, мы добрались до места, где росло особенно много жабрея. От жары его ворсистые стебли становятся жесткими и колючими. Теперь все пальцы будут в занозах.
— А ну-ка, Хильд, переходи сюда, — сказал Улав, указывая на участок, где почти не было сорняков. — Я сам тут управлюсь.
— Хорошо, — ответила она и перешла на другое место.
Я тоже мог бы подумать об этом, да вот не подумал — я был исключен из игры. Не мог я ни с того ни с сего, как Улав, выставлять напоказ свои чувства. Пусть теперь Улав один сражается с сорной травой, так ему и надо. Но он не сказал мне ни слова упрека, он хватал руками колючие стебли, будто не ощущал никакой боли. Как во сне. Я даже испугался. Он был словно в исступлении.
