Вечерело, потянуло благодатной прохладой. Можно идти домой. Поработали мы на совесть. Завтра солнце польется на снопы. С самого утра. А сейчас оно уже нежаркое. Мы страшно устали.
После ужина мать сказала Хильд:
— Пойдем, я покажу, где ты будешь спать.
Они поднялись. Мы смотрели им вслед. Скоро они скрылись за дверьми.
Мы тоже сразу легли. Прежде чем уснуть, я думал о Хильд, которую узнал только сегодня и уже успел потерять. С постели Улава доносился странный задумчивый свист.
На второй день все было так, как и следовало ожидать: тело стало чужим и непослушным. За вчерашний день мышцы здорово перетрудились. К счастью, было пасмурно, и дул ветерок. Поток золотых лучей не стекал с небес. А ячмень все равно был золотой. Под серым небом это было даже заметней. Мы пошли на поле. Я шел позади всех и видел, что Хильд двигается уже не так свободно, как вчера. Казалось, руки и ноги у нее налиты свинцом. Какой же близкой и милой была она мне в эту минуту: она как все мы, она тоже устала.
Улав бодрился вовсю. Честно говоря, у меня была надежда, что сегодня он приоденется и я смогу высмеять его. Но этого не произошло. Улав был все в тех же драных штанах.
Мы жали час за часом. Вязали снопы, не думая о том, что делают наши руки. Сегодня работалось очень тяжело.
— Хильд! — вдруг весело позвал Улав.
Она быстро выпрямилась.
— Погляди, как красиво ячмень колышется под ветром, правда?
— Красиво, — ответила она и снова принялась жать.
В этот миг я гордился братом — он показал Хильд наше поле и так хорошо сказал о нем. Но мне было жаль, что это сказал не я. Впрочем, я вообще не разговаривал с Хильд. Улав уже нацелился на нее. Все равно меня охватывало волнение, когда я слышал, как она иногда тихонько вздыхает, наклоняясь или распрямляясь.
Мы жали и жали. Порой серп ударялся о камень, который весной выворотило из земли плугом. Порой мы выпрямлялись, чтобы отдышаться, смотрели на ячмень, на облака, друг на друга.
Отец был с нами. Он по-прежнему заботился о Хильд.
Ты, может, устала? Отдохнем немного? — предлагал он.
Но Хильд скоро опять бралась за работу. Она была из тех, кто полностью отдается страде и не успокоится, пока работа не будет сделана. Я думал о том, что она устала, и о том, что ее дух повелевал телом и заставлял его работать. И еще я думал о том, что это тело красиво. Но думай не думай, а надо было жать, и я жал. Шел второй, самый трудный день жатвы. Земля, которую мы топтали, была полна жизнью. Под ногами у нас кишели крошечные твари: жуки, червяки, какие-то букашки с черными панцирями на спинках, — но мы их даже не замечали. Если бы они поднялись в воздух, их оказалось бы видимо-невидимо. Земля, которую мы топтали своими грязными ногами, была их домом.
— Вот и вечер, — нарушил молчание отец.
Слава богу, вечер! И мы пошли домой. Ячмень, сохший на жердях и стоявший на корню, радовал глаз.
Увидев Хильд, мать обрадовалась. И опять было что-то необычное в том, как она смотрела на девушку.
И вдруг я понял: мать радуется, что в доме появилась молодая женщина. Мать с отцом делали вид, будто ничего не произошло, но я знал: нет, не случайно пришла сюда эта сильная свежая девушка. Она должна достаться нам — Улаву или мне, так решили родители. Я был поражен, догадавшись об этом.
Хильд ушла сразу же после ужина. Мы с Улавом тоже не стали засиживаться. В своей комнате мы, не глядя друг на друга, сняли одежду с усталых тел. Хильд сейчас спит — она там одна, желанная и пока еще ничья.
Утром я увидел, что Улав переоделся, сменил рваные штаны на целые. Он знал, что я встречу его насмешливым взглядом, но все-таки переоделся. Вчера мне этого хотелось, а сегодня стало неприятно. Ведь над ним будут смеяться. Но никто не сказал ни слова, хотя все заметили, что он переоделся.
Хильд отоспалась, это было видно.
Мы пошли на поле. Улав понес жерди, которые хотела взять Хильд. Проверил, остер ли у нее серп. Он все время опекал ее. Я и не знал, что Улав может быть таким.
На третий день работалось полегче. Опять было облачно, и вскоре пошел дождь.
Когда жнешь под дождем, промокаешь в два счета. Не только от дождя, но и от мокрой соломы. И весь вывозишься в грязи. А мокрая солома натирает руки еще хуже, чем сухая. На коже вскакивают волдыри. Вылезли из земли дождевые черви и блаженно вытянулись под дождем. Штаны Улава были вконец испорчены. Хильд, жавшая впереди меня, вымокла до нитки. Я говорил себе: «Хильд вымокла» — и, как ни глупо, радовался этой
