мысли.
Мы не прерывали работу. Вязали в снопы мокрый ячмень. Еще будет вёдро, и снопы на жердях быстро высохнут. На солому выползли маленькие улитки — и откуда только они берутся? Слепые дождевые черви высовывались из земли — они чувствовали дождь.
— Дать тебе мою куртку, Хильд? — спросил Улав.
— Ага, — ответила она, его заботливость уже начала ей досаждать.
Улав подошел и накинул куртку ей на плечи.
— Спасибо. — И я услышал в ее голосе досаду.
В тот день после завтрака мы отдыхали на кухне. Потом опять пошлепали по грязи. Хильд была вся мокрая.
Вечером я в первый раз вспомнил, что завтра мне исполнится двадцать один год. О дне рождения часто забываешь. Но ведь в двадцать один год человек становится совершеннолетним и может делать все что хочет. В голове у меня теснились беспорядочные мысли.
— Пора домой, — сказал отец. — Ты совсем мокрая, Хильд.
— Продрогла, Хильд? — спросил Улав.
Я же ни единым словом не выказал заботы о ней и ничего для нее не сделал. Я промок насквозь.
Ночью, пока мы спали, небо опять прояснилось, и утро четвертого дня было ослепительно ясным. Когда я спустился на кухню, на столе перед каждым лежало по куску кренделя.
— Это в честь его совершеннолетия, — пояснила мать. Она-то не забыла.
Хильд удивленно глянула на меня.
И мы пошли на поле. Солнце начинало припекать. Одежда была еще влажной, теперь она быстро высохнет.
И снова мы склонялись над каждым снопом. Впереди меня время от времени вздыхала Хильд. Я представлял себе, как сохнет ее платье, пронизанное солнцем. Вчера я радовался тому, что Хильд вся вымокла, сегодня — что солнце проникает сквозь ее одежду.
Теплый пар поднимается от сырой земли. Мы жнем ячмень. Как чудно — жить на свете! Быть совершеннолетним! И трудно, и удивительно! Дождевые черви и улитки попрятались. Впереди меня жнет молодая, полная сил и жизни Хильд — это тоже удивительно. И я уже совершеннолетний.
— Зачем ты так гонишь, Хильд? — сказал Улав, и голос выдавал все его чувства.
— Ничего я не гоню, — отозвалась она. — Мне в самый раз. В ее голосе опять досада. Улав этого не услышал.
— У тебя серп не режет, — сказал он. — Давай его сюда, я наточу.
— Спасибо, — ответила она.
Ответила с досадой. Улав допустил какую-то ошибку.
А я все жал и жал. Снопы рядами ложились позади меня. В тот день я работал чуть ли не за двоих. Я слышал, как где-то рядом ворчит отец — наверное, из-за осыпавшегося зерна, но я пропускал это мимо ушей. Это меня не заботило. Меня заботила Хильд. Я совершеннолетний, думал я, и могу поступать, как мне хочется. Мы /кали долго.
Тут это и произошло — совершенно неожиданно, словно вмешались неведомые и дерзкие силы. Не знаю, как это могло случиться, и никогда этого не пойму, но я был уже совершеннолетний, впереди меня работала Хильд, и я шагнул к ней. Никто этого не заметил. Ей было жарко, ворот у нее был расстегнут. Как она устала, какая она хорошая; и то, что я сделал, вышло как бы само собой. Протянув руку, я коснулся ее плеча. Она вздрогнула. Я схватил ее руку; бурные, беспорядочные мысли и видения замелькали у меня в голове. Хильд смотрела па меня растерянно и смущенно. Потом, опомнившись, протянула мне свой серп. Теперь я мог стоять рядом с ней.
Я взял брусок. От страха и тревоги я почти не понимал, что делаю. Забыл, как надо точить.
При звуке бруска Улав выпрямился. Уставился на нас. Ну и пусть. Рассчитывать на милосердие он не мог.
Отец делал вид, что ничего не замечает. Это он все подстроил. Я знал: отец всесилен. А сам я уже совершеннолетний. И, почти бессознательно, я выпалил первые, самые трудные слова:
— Приходи вечером после работы к большому камню.
— Ладно, — растерянно ответила она.
— Ладно, — повторил я.
Она взяла свой серп и отошла. Меня била дрожь. Я не ожидал такого ответа. То есть нет, я, конечно, ждал его. Нет, я… И опять все сначала. Вон жнет Улав, но Хильд ему уже не достанется. Так и должно быть, думал я. Меня как бы озарило, я вспомнил прекрасное библейское сказание о Руфи. Вооз взял Руфь в жены после жатвы. Пусть я не всесильный Вооз, но женитьба вдруг показалась мне естественной, своевременной и правильной. Я уже совершеннолетний. И у меня должна быть девушка. Вот она. Я и раньше понимал это, и снова понял к концу этого долгого дня.
