Погода стояла теплая, Морриса одолела усталость. При мысли о Гасе ему становилось не по себе. Он знал, что сегодня, если Гас возьмется за свое, он едва ли сдержится. В три часа, когда Моррис резал картошку для картофельного салата, Гас вошел в магазин и с размаху опустил корзину на стол.
— Моррис, чего б тебе не включить радио? Новости послушать.
Моррис попытался сдержаться, но обида взяла верх.
— Что-то у тебя сегодня уж очень довольный вид, Гас. Чьему несчастью радуешься?
Мясник засмеялся, но слова Морриса его задели.
— Что ж, Моррис, — сказал он, — давай-ка подобьем счета, пока твой заморыш не вернулся домой, а то он потребует, чтобы мой счет заверил дипломированный бухгалтер — не меньше.
— Мальчик смотрит за моими интересами, — ответил Моррис. — Леонард хорошо успевает по математике, — добавил он.
— Слышали, слышали — шестой раз слышим, — сказал Гас.
— О твоих детях тебе такого не услышать.
Гас вспылил.
— Какого черта, больно много вы, евреи, о себе понимаете, — сказал он. — Вы что, думаете, вы одни такие умные?
— Гас, ты говоришь, как нацист, — Моррис вышел из себя.
— Я американец на все сто процентов. Я воевал, — парировал Гас.
Леонард вошел в магазин — услышал крики. Ворвался в кухню и увидел, что отец с Гасом бранятся. Стыд, отвращение захлестнули его.
— Пап, — попросил он. — Не связывайся с ним.
У Морриса все еще клокотал гнев.
— Если ты не нацист, — сказал он Гасу, — отчего ты радуешься, что французов побили?
— Это кто радуется? — спросил Гас. И тут неожиданно ощутил прилив гордости. — А французам так и надо, — сказал он, — нечего было морить немцев голодом. А тебе черта ли в их победе?
— Пап, — снова сказал Леонард.
— Я желаю французам победы, потому что они защищают демократию.
— Не заливай, — сказал Гас. — Ты желаешь им победы, потому что они защищают евреев — таких, как этот паршивец Леон Блюм[21].
— Да ты нацист — вот ты кто, — Моррис разъярился, выскочил из-за стола. —
Нацист — вот ты кто. Тебе не место в Америке.
— Папа, — Леонард вцепился в отца, — не связывайся ты с ним, ну пожалуйста.
— А ты, пащенок, не лезь не в свое дело, — Гас оттолкнул Леонарда.
У Леонарда вырвалось рыдание. Из его глаз хлынули слезы.
Гас замолчал: понял, что зашел слишком далеко.
Моррис Либерман побелел. Он привлек сына к себе, осыпал его поцелуями.
— Нет, нет. Все, все, Леонард. Не плачь. Прости меня. Даю тебе слово. Все, все.
Гас молча смотрел на них. Он еще был багровым от злости, но при том потерять такого клиента, как Моррис, никак не хотел. Он вынул из корзины две ливерных и одну копченую колбасы.
— Товар на столе, — сказал он. — Расплатишься завтра.
Презрительно посмотрел, как бакалейщик утешает сына, — тот уже успокоился, — и вышел из магазина. Забросил корзину в грузовик, влез в кабину и отъехал.
Катя в потоке машин, он вспоминал, как мальчик плакал, а отец обнимал его. У этих евреев всегда одно и то же.
Льют слезы и обнимаются. Чего их жалеть?
Гас приосанился, насупил брови. Вспомнил про перемирие и представил, что он в Париже. И ведет не грузовик, а танк, его мощный танк, один из многих танков, грохочет по широким бульварам. А на тротуарах перепуганные насмерть французы жмутся друг к другу.
Он вел машину собранно, глаза его не улыбались. Знал: если расслабиться, картина исчезнет.
1940
