— Да что там, на хрен, стряслось?
— Здесь кровь, свежая.
— Ну и что же?
— Бургойн.
— Бургойн?
— По-моему, да… Да.
— В Северном Мельбурне?
— Непонятно, согласен. Докладываю то, что видел, но, если хочешь, позвоню по горячей линии. Хочешь?
— Похоже, дело срочное, что мама не горюй. Ладно, бросаю все и еду. Где ты?
Кэшин назвал адрес, разъединился и взглянул на занавес с нарисованными на нем крестными муками. Потом вернулся к другому краю сцены, поднялся по лестнице, постоял в темноте.
Знакомый запах! Здесь он был сильнее. Шее и плечам опять стало холодно, да так, что он задрожал.
В то утро в гостиной Бургойна пахло точно так же.
Он потянул носом, огляделся, заметил, как стучат у него зубы. Слева, у стены, стояло литое железное колесо с двумя ручками, установленными под прямым углом. Он подошел поближе. Из-за колеса вверх, в темноту, уходил трос. Трос был намотан на барабан, а сзади стоял храповик с железной ручкой.
Он тут же все понял.
Трос поднимал и опускал декорацию, тот самый разрисованный задник, а храповик натягивал трос так, чтобы декорация не обрушилась.
За тросом, вернее, между тросом и стеной что-то лежало. Кэшин протянул руку и вынул тряпку, смятую в комок, уже почти сухую.
Пахло от тряпки. Да, от тряпки, точно. Уксус… Кухонное полотенце, смоченное уксусом.
Он развернул его, посмотрел на свет. Пятно.
Кровь.
В голове тут же завертелся вопрос. Почему не работал храповик? Зачем натянули трос?
Он крутанул железное колесо, и собачка на храповике отщелкнулась. Колесо завертелось, собачка быстро затрещала, натяжение троса стало ослабевать.
Металлические щелчки… Фрагмент декорации начал опускаться.
В щель между досками он видел только часть сцены.
О господи…
Голые лодыжки, вспухшие темные ступни, запекшаяся на них кровь, спутанные волосы на лобке, темные — на торсе, поднятые вверх руки, темная дыра между ребер, со стороны…
Кэшин остановил колесо. Собачка щелкнула, трос остановился.
Худое голое тело, в запекшейся крови, тихо раскачивалось.
Кэшин прошел через зал, в фойе, открыл парадную дверь, вышел на холодный городской воздух и, стоя на верхней ступеньке, глубоко задышал.
Серебристая машина свернула с улицы, поехала прямо на него, остановилась метрах в двух, у бордюра.
Передние дверцы открылись. Виллани и Финукейн, бледные, как гробовщики, вышли и посмотрели на него.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Виллани. — Что?
— Внутри, — сказал Кэшин.
* * *
Они втроем сидели в большой неприбранной комнате на седьмом этаже, сдвинув столы и везде где можно разложив папки. Не переставая тренькали, звонили, заливались дурацкими мелодиями телефоны.
— Прямо как раньше, — сказал Биркертс. — Мы сидим, и вот сейчас откроется дверь и войдет Синго.
— Да, хорошо бы, — откликнулся Виллани и, вздохнув, пробежал пальцами по волосам. — Господи, который уж месяц никак к нему не выбраться! Вина копится по всем фронтам. Ничего-то до конца довести не можем.
Кэшину показалось, что вид у Виллани совсем измученный, гораздо хуже, чем той ночью, когда они засиделись за вином в комнате его сына.
— Даже договорить, — продолжил Биркертс. — Я вам рассказывал, что этого парня из Фентона прищучили-таки за эксгибиционизм? В самой глухомани — в Клюне, около Балларэта. Приставал к девочкам из школы Уэсли.[33]
— Из Уэсли? В Клюне?
— У них какая-то выездная программа. Богатые детишки помогают бедноте, советуют, как приготовить что-нибудь вкусное из дешевых продуктов.
— Холодно там, — заметил Кэшин. — Как бы он свое хозяйство не отморозил.
— Случай тяжелый, но давайте по порядку, — сказал Виллани. — Доктор Колли сказал, что тому парню на сцене связали руки. Его, голого, повесили на тросе, но сначала пытали, мучили, тыкали ножом, резали, кололи — он много крови потерял. Вместо кляпа рот заткнули носовым платком, а еще один завязали сверху. А потом вздернули до самого потолка. В какой-то момент он умер, скорее всего задохнулся. Утром узнаем.
— А тот сидел и смотрел, как его вешают, — заметил Биркертс. — Кровищу эту видел, всё…
Вошли Финукейн с Давом, который кивнул Кэшину. Сидевшие за столом обратили взоры к Финукейну.
