Винсент отхлебнул из банки, уставился в пол, затянулся. Левое плечо его странно подергивалось.
— С каникул, чтоб их…
— С каких каникул, мистер Винсент?
— Не знаете, что такое каникулы, что ли? — ответил он вопросом на вопрос и перевел взгляд на Кэшина. — Я ж им хотел рассказать, знаешь… Я там не один был. Нет. Блин, я ведь их чуть не увидел. Увидел…
— Что рассказать, мистер Винсент?
— Не веришь мне, да?
— Что за каникулы, мистер Винсент?
— На меня так зыркнул… Я понимаю, что значит такой взгляд. У, ненавижу, когда так смотрят!
— Успокойтесь… — начал было Кэшин.
— Уходите… Уходите! Нечего мне вам больше рассказывать, каждый раз одно и то же… Все вы заодно, ублюдки убили мальчишку, а вы… а вы… палец о палец не ударите…
— Закурить дай, — неожиданно сказал Кэшин.
— Чего?
Кэшин сложил пальцы, как будто держал сигарету, поднес ко рту и повторил:
— Закурить есть?
Винсент зыркнул на Финукейна, потом на Кэшина, запустил руку в карман несвежей рубашки, вынул пачку «Лейзи лайтс», сорвал грязным ногтем целлофан и, встряхнув, протянул им пачку. Кэшин вынул сигарету. Винсент предложил пачку Финукейну.
— Не надо, спасибо, — отказался Финукейн. — Пытаюсь бросить.
— Ага, вот и я тоже, — кивнул Винсент и дал Кэшину пластиковую зажигалку.
Кэшин закурил, отдал зажигалку и сказал:
— Спасибо, друг. Так что, слушать тебя не будут?
— Не будут, — подтвердил Винсент. — Этот чертов Керно лупил меня будь здоров, так, что я света белого не видел. Я тощий был тогда — кожа да кости. Три ребра мне сломал… А в школе велел говорить, что я упал с велика.
Повисла тишина. Винсент допил пиво, поставил банку на стол. Бритая, вся в шрамах голова опускалась все ниже, почти до колен, сигарета дотлела до конца и грозила обжечь кончики пальцев. Кэшин и Финукейн переглянулись и поняли друг друга без слов.
— Не было у меня велика, — заговорил Винсент грустным мальчишеским голосом. — Не было никогда… А так хотелось…
Кэшин продолжал курить. Вкус у сигареты был ужасный, и он мысленно радовался тому, что не курит, вернее, курит не много. Винсент, не поднимая головы, швырнул окурок на ковер, нацелился на него носком ботинка, но промазал. Остро и неожиданно сладко запахло горелым нейлоном.
— Расскажи-ка мне о своем детстве, — предложил Кэшин. — Я послушаю. Ты говори, а я послушаю.
Ждать пришлось долго. Наконец Винсент поднял голову и тупо взглянул на них, как будто только сейчас заметил.
— Идти надо, — выдохнул он. — Дел полно, ребята.
Он неуверенно встал и вышел из комнаты, стукнувшись о косяк. Было слышно, как он идет по коридору и что-то бормочет. Хлопнула дверь.
— На этом, вероятно, все, — сказал Финукейн и наступил на окурок Винсента.
На улице, под дождем, Кэшин сказал Финукейну:
— Каникулы… Это он про лагерь «Товарищей» вспомнил, Фин. Нам надо узнать всю его жизнь, всю. Срочно! Передай Виллани, что я сказал.
— Так не остаемся, шеф?
— Нет. И еще папки в зале. Кто-нибудь пусть соберет все, что относится к Порт-Монро. Если что найдешь — сразу звони мне. Ясно?
— Ясно. Вам первому позвоню, шеф.
— И еще выспись как следует, Фин. Вид твой мне не нравится…
— Ладно. Все равно же мертвых не воскресишь, да?
— Смотри-ка, учишься… Учишься потихоньку.
Когда он наконец выключил фары, было уже темно, хоть глаз выколи, и он увидел, как вдоль дома движется свет фонарика и к нему, высунув языки, спешат собаки. Не успел он выйти из машины, как они вскочили внутрь и радостно навалились на него, так что он не сразу сумел открыть дверь. Пока он вытаскивал ноги, правый бок порядком намочил дождь.
— А мы уж тебя потеряли, — сказал Ребб, невидимый за лучом от фонаря.
Кэшин потрепал собак по загривкам, опустил голову, позволил облизать себе руки, волосы, уши.
— В городе застрял, — ответил он. — Подумал, ты собак уж голодом морить не будешь.
— Собачьей жратвы больше нет, — сказал Ребб. — Так я взял с собой твою пукалку. Правильно?
— Отлично.
— Другой заяц в духовке уже. В холодильнике оливки нашел и запек. Там еще помидоры были.
— Что ты понимаешь в оливках? — спросил Кэшин.
— Понимаю… Я их собирал в Южной Австралии, на ферме там работал. Жрал эти оливки, пока из ушей не полезли. Бродягам все едино — что скотина сбитая, что икра.
