— Выпить хочется, — сказал Кэшин. — Оставил что-нибудь?
— Утром ухожу.
Кэшин почувствовал, как боль прямо распирает его изнутри.
— Чего так?
— Буду в ваших краях — загляну.
— Ну, заходи, выпьем тогда на посошок.
— Пил уже. Замотался чего-то. Ну, давай руку.
Он протянул руку, и Кэшин нехотя пожал ее.
— Я тебе не все еще заплатил, — сказал он. — Завтра рассчитаемся, обещаю.
— На крыльцо деньги положи, — ответил Ребб. — Сейчас не будет — потом отдашь. Ты же полицейский — как тебе не верить?
Он махнул рукой и двинулся прочь. Кэшину вдруг стало ужасно тоскливо.
— Друг! — окликнул он Ребба. — Друг, ты хоть до утра-то подумай, а?
Ответа не было.
— Хотя бы из-за собак.
— Собаки хорошие, — донеслось из темноты. — Скучать буду.
* * *
В пасмурный день машина ползла по скользкой от дождя дороге к вершине холма, скрытой туманом. У ворот «Высот» мокли под дождем тополя.
Кэшин повернул влево, на дорогу, которая огибала далекий дом и упиралась в двухэтажный особняк из красного кирпича. Он припарковался у деревянных ворот гаража, выключил двигатель, опустил окно. В машине сразу стало холодно и сыро. Он посидел немного, слушая, как затихает двигатель, и думая, почему так бессмысленно оказалось то, что он сделал.
Он вспоминал, как в больнице, когда он уже пришел в себя, его навестили родители Шейна Дейба. Они даже не присели — робко стояли у кровати, стеснялись плохого английского. Он не знал, как их успокоить, ведь их сын погиб по его вине. Винченция пришла ему на помощь, и они распрощались. Мать Шейна погладила его по щеке, нагнулась и быстро поцеловала в лоб. На прикроватную тумбочку они поставили белую картонную коробку.
Винченция сняла крышку, наклонила коробку и показала Кэшину, что в ней, — квадратный торт в белой глазури, с красным крестиком поверх нее. Он не сразу разглядел, что крестик составляют буквы двух имен: Джо + Шейн.
Торт он отдал Винченции. Она потом сказала, что девочки-медсестры хвалили — очень вкусный оказался, фруктовый.
Кэшин вышел из машины, подошел к двустворчатой двери посредине первого этажа. Морось переходила в дождь.
На кольце, которое дала ему Эрика Бургойн, болталось больше десятка ключей. Подошел седьмой. Кэшин отпер дверь и вошел в коридор. В гончарной мастерской было темно, шторы опущены. Он нащупал выключатель, и люминесцентные лампы, потрескивая, осветили комнату. Дверь оказалась прямо напротив.
Кирпичный пол был чисто выметен, садовые инструменты в полном порядке висели на крючках, как экспонаты на выставке. Сенокосилка, маленький трактор и грузовик сияли чистотой. Все здесь говорило о порядке и дисциплине.
Справа от Кэшина стояла повернутая к стене картина с приклеенной к холсту клейкой лентой. Картина была больше, чем он помнил.
Он подошел, взял картину, осторожно приподнял ее, развернул, снова прислонил к стене и отступил, чтобы как следует рассмотреть.
Это был ночной пейзаж. Лунный свет струился по песчаным дюнам, а в отдалении стояли дома, из окон которых мерцал тусклый свет. Почти все полотно занимало небо, по которому бежали неровные облака, освещенные полной луной.
Кэшин узнал это место. Он когда-то стоял там же, где находился художник, на гребне последней, самой высокой дюны, смотрел на дома, ставшие теперь развалинами, на шоссе, на боковую дорогу, которая уходила на Кенмар и дальше, к «Высотам».
Он подошел ближе. На дорожке, что шла к домам, были изображены три фигурки — дети, один совсем маленький, двое повыше.
Подписи на картине не было. Кэшин повернул холст и в левом нижнем углу заметил наклейку. На ней красными чернилами было написано:
Лагерь «Товарищей», Порт-Монро, 1977.
* * *
Лагерь «Товарищей», — сказал Кэшин. — В устье ручья.
Повисла долгая тишина. Сесиль Аддисон в упор смотрела на него, стоя у камина. Кэшин никогда не знал точно, как долго он может выдерживать этот взгляд, — иногда казалось, что она его не видит.
— Похоже, именно вас и нужно спрашивать, — продолжил он.
Голова Сесиль склонилась набок, веки закрылись. Вид у нее был такой, точно ей делают массаж ног.
— Можно поинтересоваться, зачем это тебе?
— По делу Чарльза Бургойна.
