Радуга тяготения - страница 429
– Но но с новой осью, новым вращением Земли, – соображает гость, – что ж будет с астрологией?
– Знаки поменяются, идиот, – рявкает Эдельман и тянется к банке торазина объемом «для всей семьи».
Он так пристрастился к этому успокоительному наркотику, что лицо его потемнело до пугающего аспидно-фиолетового. Здесь, где все прочие загорелы и красноглазы от того или иного раздражителя, Эдельман – диковина. Его дети, озорные дьяволята, в последнее время полюбили добавлять в папину банку с торазином таблеточные конденсаторы из выброшенных транзисторов. На папин невнимательный взгляд, разница едва ли была заметна, а потому некоторое время Эдельман полагал, будто у него выработалась переносимость, а Бездна подкралась невыносимо близко, на расстояние какого-то случая – сирена на улице, самолет урчит, кружа над аэродромом, – но, к счастью, его супруга вовремя раскрыла детскую шкоду, и теперь, прежде чем глотать, Эдельман ищет на торазине улики – проводки, букву «мю» и цифры.
– Вот, прошу, – взвешивая на руке толстую отксеренную пачку, – эфемерида. С учетом нового вращения.
– Это что же – значит, кто-то по правде нашел Bodenplatte? Полюс?
– Саму дельта-t. На весь мир, естественно, не кричали. «Экспедиция Кайзерсбарта»[397] нашла.
Псевдоним, ясное дело. Все знают, что у кайзера нет никакой бороды.
ПОДВЕШЕН В АПОЛЛОНИЧЕСКОМ СНЕ…
Когда с тобой вот-вот случится нечто настоящее, идешь вперед, и прозрачная поверхность, параллельная твоей собственной, гудит и рассекает оба уха, отчего глаза становятся очень зоркими. Свет отдает бледно-голубым. Ноет кожа. Наконец-то: настоящее.
Здесь, в хвостовом отсеке 00000, эта ясная поверхность явилась Готтфриду буквально: имиколексовый кокон. Из-под пленки внимания всплывают обрывки детства. Вот яблочная кожица взрывается туманностями, вот он глядит в искривленное красное пространство. Взор все затягивается, затягивается, все дальше… Пластиковая поверхность мелко трепещет: белесая насмешка, недруг цвета.
Снаружи промозгло, а жертва одета легко, но ему тепло здесь. Белые чулки приятно натягиваются на петельках подвязок. Он отыскал в трубе неглубокий изгиб и положил туда щеку, глядя в кокон. Волосы щекочут спину, оголенные плечи. Здесь сумрачно, выбелено. Специальная такая нора, чтобы в ней лежать, свадебная, открытая мертвенным пространствам вечера, ждет того, что ему предстоит.
В ухе с динамиком зудят телефонные переговоры. Голоса металлические и сильно фильтруются. Жужжат, как речь хирургов, когда отплываешь под эфиром. Звучат только слова ритуала, но Готтфрид все равно различает голоса.
Слабый запах «Имиколекса» обнимает его – Готтфрид знает этот запах. Он Готтфрида не пугает. Так пахло в той комнате, где Готтфрид уснул много-много лет назад, давным-давно, в сладком параличе детства… так пахло, когда пришли сны. А сейчас пора просыпаться в дыхании того, что всегда было по-настоящему. Давай, просыпайся. Все хорошо.
ОРФЕЙ ОТКЛАДЫВАЕТ АРФУ
ЛОС-АНДЖЕЛЕС (ПНС) – Ричард М. Жлобб, ночной управляющий кинотеатра «Орфей» на Мелроуз, выступил против «безответственного», по его выражению, «использования губной гармоники». Или, говоря точнее, «гарбодики», поскольку управляющий Жлобб страдает хроническим воспалением аденоидов, и это сказывается на его речи. И друзья, и недоброжелатели зовут его «Аденоид». Так или иначе, Жлобб утверждает, будто очереди к нему, в особенности на полуночные показы, из-за упомянутого музыкального инструмента практически охвачены анархией.
«Это продолжается с нашего Кинофестиваля Бенгта Экерута / Марии Касарес», – жалуется Жлобб.
Ему за пятьдесят, у него брылы и вечная пятичасовая щетина (худшая из всех Часовых Щетин на сегодняшний день), а также привычка вскидывать руки, изображая перевернутый «пацифик» – что соответствует также букве «U» в семафорной азбуке, – при этом являя взорам бесчисленные ярды белых отложных манжет.
«Глянь, Ричард, – глумится прохожий, – у меня твои манжеты во где», – отвратительнейшим способом обнажаясь и манипулируя крайней плотью таким манером, который ваш корреспондент не имеет возможности описать на этой странице.
