Гаснут две лампочки.
– Stecker 1 und 2 gefallen[412], – рапортует Мориц.
Выбитые заглушки падают на землю, мечутся в брызгах пламени. На подаче самотеком пламя ярко-желтое. Потом взвывает турбина. Пламя внезапно синеет. Шум его разрастается в бешеный рев. Еще мгновение Ракета стоит на стартовом столе, затем медленно, дрожа, яростно напрягая мускулы, начинает подыматься. Спустя четыре секунды совершает программированный поворот. Но пламя ослепляет, и никто не видит Готтфрида в Ракете – теперь он разве что эротическая категория, галлюцинация, вызванная из этой синей ярости в целях самовозбуждения.
ПОДЪЕМ
Этот подъем будет предан Тяготению с потрохами. Но двигатель Ракеты, раздирающий душу низкий вопль сгорания, сулит побег. Жертва в кабале паденья возносится на посуле – на пророчестве – Побега…
Мчит к свету, в котором яблоко наконец-то яблочного цвета. Нож разрезает яблоко, как нож, разрезающий яблоко. Все там, где оно есть, – не яснее обычного, но явно полновеснее. Столько всего надо оставить позади – и так быстро. В эластичных путах его вжимает вниз-к-хвосту, больно (грудные мышцы ноют, бедро внутри отморозилось), пока лоб не утыкается в коленку, волосы трутся касанием плачущим или покорным, точно пустой балкон под дождем, Готтфрид не хочет кричать… он знает, что они не услышат, но лучше все-таки не кричать… радиоканала до них нету… это одолжение, Бликеро хотел, чтобы мне было полегче, он знал, что я стану цепляться – за каждый голос цепляться, за каждый шум и треск…
Их любовь видится ему детскими иллюстрациями, последними тонкими страницами, что сомкнулись, трепеща, штрих мягко, покорно незавершен, пастельные колебания: волосы Бликеро темнее, до плеч, волнистый перманент, Бликеро – молодой оруженосец не то паж, смотрит в оптическое устройство и зовет малолетнего Готтфрида, а лицо у него материнское или давай-я-тебе-объясню… теперь он далеко, сидит у стены в глубине оливковой комнаты, силуэты прошлого в расфокусе, враги ли, друзья – Готтфрид не понимает, между ним и… куда он… уже исчезло, нет… они ускользают все быстрее, не удержишь, точно в сон проваливаешься – размыты ЦАП можно поймать, замедлить, разглядеть пояс с подвязками, как они натянулись у тебя на ляжках, белые подвязки тонки, будто ноги олененка и кончики черных… черных ЦАП сколько их уже пролетело, Готтфрид, они важные, ты же не хотел их пропускать… сам знаешь это ведь последний раз… ЦАП а когда смолкнул рев? Бренншлусс, когда был Бренншлусс, так скоро, не может быть… но хвостовое отверстие после отсечки раскачивается против солнца и сквозь светлые волосы жертвы проступает Фантом Брокена, тень кого-то, чего-то, отброшенная на ярком солнце и темнеющем небе в златые края, в края белизны, подводного окоченения, и Тяготение на миг отступает… что есть эта смерть, если не побеление, не осветление белого до ультрабелого, что это, если не отбеливатели, детергенты, окислители, абразивы… Костлявая – вот кем он был сегодня для измученных мальчишеских костей, но важнее то, что он Бликер, Бляйхероде, Белильщик, Бликеро, он растягивает, разжижает европеоидную бледность до отмены пигмента, меланина, спектра, границ между тенями, так бело, что ЦАП собака, рыжий сеттер, башка последней собаки, добрая собака пришла его проводить не помню что такое рыжий, гонял голубя, тот был аспидно-синий, но оба они теперь белы в ту ночь подле канала и пахнет листвою я ж не хотел терять ту ночь ЦАП волна меж домов по улице, оба дома – корабли, один отплывает в долгое важное странствие, и взмахи рук легки и нежны ЦАП последнее слово Бликеро: «Кромка вечера… долгая дуга людей, и все как один загадывают на первую звезду… Навсегда запомни этих мужчин и женщин, что выстроились на тысячи миль земли и моря. Подлинное мгновенье тени – это мгновенье, когда видишь точку света в небесах. Одну-единственную точку и Тень, что подхватила тебя в полете…»
Навсегда запомни.
Меж ног его повисает первая звезда.
Теперь…
СПУСК
Ритмичные хлопки отдаются в этих стенах, угольно блестящих и прочных: Да-вай! Ки-но! Да-вай! Ки-но! Экран пред нами – раскрытая мутная страница, белая и безмолвная. Пленка, что ли, оборвалась, или лампочка в проекторе перегорела. Даже мы, старые киноманы, вечно торчавшие в кино (ведь так?), не разобрали, что случилось, а потом наступила тьма. Последний кадр был до того полновесен, что глазу не уловить. Кажется, фигура человека – он грезит о раннем вечере в каждой великой столице, где хватает света убедить его, что он никогда не умрет; он вышел загадать на первую звезду. Но это
