После французской кампании о танковых корпусах, о танковых группах на всяких ученьях заговорили в полный голос. Каждый раз в таких случаях Пономареву хотелось вскочить и закричать: «Так это же доказательство правоты Тухачевского и Егорова! Они еще в тридцать пятом учили нас глубокой операции!»
В декабре сорокового года его вызвали в Москву, в наркомат обороны на сборы высшего командного состава.
На этом совещании так дружно и так много говорили обо всем том, что было в работах Тухачевского и Егорова, что Пономарев только внутренне ахал. Но имена этих маршалов не упоминались. На совещании один из командиров корпусов даже поставил вопрос о необходимости формировать ударные танковые армии. Только такие армии, сказал этот комкор, могут противостоять немецким танковым группам, если немцы полезут. И если эти ударные армии не будут заблаговременно созданы, Красная Армия в случае войны попадет в очень тяжелое положение. Мы поставим под угрозу Родину! — сказал комкор.
Конечно, с этим комкором спорили, опровергали его доводы, кое-кто даже намекнул, что генерал сгущает краски и ударяется в гигантоманию: формированием, в которое входят два-три танковых корпуса, пара авиакорпусов, десантная дивизия, десяток артполков и еще многое другое, просто невозможно управлять, настолько оно громоздко. Но это был просто спор, попытка на фактах доказать несостоятельность одних, правоту других аргументов. Комкор, побритый, надушенный, наутюженный, каждое утро приходил на совещание, и в его лице Пономарев не видел ни тени страха, даже опасения, что вдруг его неправильно поймут.
После этого совещания в душе у Пономарева посветлело; вновь формировались мехкорпуса — они уже представляли очень сильные бронированные кулаки, которыми можно было дать как следует по зубам.
Корпус, по выражению начштаба «вырисовывался». К началу сорок первого года у Пономарева были две танковые и одна мехдивизия, — в ней был танковый полк, — не считая довольно сильной артиллерии и всяких других служб: саперов, связи, тыла. В корпусе было почти семьсот танков — сила, казалось бы, громадная, но шестьсот из них были старые — БТ-7 и Т-26. Они были слабо вооружены и прикрыты слишком тонкой броней. Последних моделей очень хорошего среднего танка Т-34 и тяжелого КВ было мало. Наркомат обороны чуть ли не по штукам делил их между многими корпусами. И отвратительно обстояло дело с зенитками. Их прибыло мало, да и пушки оказались малокалиберными. Пономарев, наблюдая, как зенитчики отрабатывают боеготовность, как шарят стволами по небу и вхолостую щелкают замками, невесело насвистывал. Он хорошо знал, во что превращают немцы своими юнкерсами ту землю, по которой они потом наступают. Но зенитчики этого не знали.
А по ту сторону границы все прибывали и прибывали немцы. В кабинете Пономарева на зашторенной карте появлялись новые синие овалы с новыми номерами. Перед фронтом соседей картина была та же. Вопреки всяким объяснениям, что немцы-де производят смену частей, что отводят дивизии на отдых из Франции, что-де это только демонстрация с целью политического нажима, само по себе такое густое концентрирование войск у границы настораживало.
— А что им отдыхать? Что они, переутомились во Франции за шесть недель? — спрашивал Пономарев командующего округом. Он приехал в Киев, чтобы сказать командующему, что в этой обстановке просто страшно, выводя на отдаленные полигоны танки, артиллерию, разбрасывать по частям корпус, отрывать его от основных складов боеприпасов и горючего. — Предположим, немцы действительно устали, так неужели во Франции отдыхается хуже, чем в Польше? Во Франции аперитивы и женщины, а в Польше за каждым углом — пуля. Уж если во Франции плохо, отдыхай себе в фатерланде: мило дело — почет, слава, ведь победители всей Европы! Так нет, лезут под самую нашу границу! Нет, тут иное дело!
Все это было известно командующему. Ему было куда больше известно, чем Пономареву. Каждое утро в свежей разведсводке, которую ему клали на стол, назывались новые части немцев. «Сбиваясь с курса», немцы систематически облетывали наши погранрайоны. «По ошибке» немецкие самолеты садились на наши погранаэродромы: один летел с Балкан и взял чуть восточней, другой отбился от эскадрильи, которая перебазировалась из Франции. Зачем, спрашивается, летели эти самолеты в такую даль? Их переброска никак не могла сойти за экспериментальные полеты на дальность. Летчики в них были не асы-одиночки, а рядовые офицеры люфтваффе. Они получили обычный секретный приказ, такой же, как и другие эскадрильи, и им грозили крупные неприятности за то, что этот приказ стал известен русским. Зачем же Геринг стягивал свою авиацию так близко к СССР, что летчики путали аэродромы?
