Армейская разведка доносила, что на железных дорогах резко возросло движение поездов на восток, что эшелоны с военными грузами идут один за другим, и на польских станциях забиты все пути, эшелоны разгружают ночью, и снаряды, мины, горючее увозят со станции на грузовиках и в цистернах по рокадным дорогам.
Были еще сотни настораживающих штрихов, но когда немцы в местечковых больницах стали развертывать свои госпитали и постепенно отводить пограничников, заменяя их солдатами вермахта, тут уж гадать-думать было нечего.
И Пономарев очень осторожно стянул свои танки с полигонов, вывел мотопехоту куда надо и собрал корпус в районах сосредоточения, в лесах, но у дорог, а штаб и кое-какие службы оставил в городках, где до этого дислоцировались боевые части.
За час до начала войны командующий армией, в которую входил корпус, позвонил ему и приказал «быть наготове» и «ждать приказа». Хорошо, что он заранее приготовился, а другие — многие другие части — не приготовились. Что они могли сделать за час, чтобы как следует встретить немцев?!
Немцы, основательно отбомбив пустые казармы и гаражи, в лесах не нашли корпуса. Но, как только Пономареву привезли приказ, и как только танки вытянулись на дорогах, немцы с них не слезали. Жиденькая система ПВО ничего не могла сделать, а нашей авиации в воздухе не было. Изредка, правда, пролетали «ишачки», но толку от них было чуть.
Сбив погранзаставы, немцы пошли и пошли.
Нисколько не было странно, что корпус — его люди — не боялись войны. Никто не предполагал, что начало войны превратится в народную трагедию. Люди не боялись войны, потому что война им виделась нетрудной, ожидаемые победы заслоняли убитых, да и убитых должно было быть мало. Конечно же, было лестно участвовать в сражениях, совершать подвиги, и было приятно потом получать заслуженные награды и славу…
На армию, в которую входил корпус, навалились части 1-й танковой группы Клейста. Его дивизии, круша и давя, обтекая узлы обороны, рванулись в глубь Украины.
Перед первым боем, когда танки, изготовившись, стояли на опушках, корпус был каким-то торжественным. И хотя от поблескивающих снарядов, которые носили к танкам, уже веяло зловещим, люди в полках были в приподнято-праздничном настроении. Они привыкли к своим танкам, эти танки для них пока ничем не изменились, патроны и снаряды были внутри, их не было видно, и люди расхаживали между танками, как между привычными надежными машинами, в которых не таилась опасность. Они привыкли к ним, как привыкает тракторист к трактору, шофер к грузовику, вагоновожатый к трамваю. Они еще не прочувствовали, что кроется в названии «боевая» машина; они еще не постигли смысла этого определения «боевая».
Люди шутили:
— Как пол-ленты всажу Гитлеру в зад, вот почешется!
— Если до Берлина тыща верст, а моя бета (так красноармейцы называли БТ) запросто пробегает двадцать в час, так через сколько мы будем на «Унтер дер Линден»?.
Пономарев не судил этих людей. Горько, конечно, было видеть эту детскость у взрослых красноармейцев и младших командиров, но он понимал, что в ней повинны не они. На комсомольских и партийных собраниях, на общих коротких митингах лица выступавших светились решительностью и отвагой. Они призывали идти только вперед и вперед, и наносить сокрушительные удары врагу, который, коварно разорвав договор о ненападении, вторгся на священную землю нашей родины. Эти слова выражали настроение людей. Разъяснять, что война — это не марши для «бет», что, прежде чем всадишь пол-ленты Гитлеру в зад, надо похоронить не одну сотню тысяч своих, было бы неверно, как и приказывать стирать надписи на танках, которые экипажи писали мелом. Надписи эти были всякие, но смысл их сводился к наиболее часто повторяющейся «Даешь Берлин!»
Пономарев, занятый по горло делами и распоряжениями, старался не замечать этого и не огорчаться.
Он хотел бы слышать больше вопросов, вроде: «Чем вооружен немец? Что надо делать, если?.. Как поступить, когда?.. Можно ли?.. А так будет правильно?..» и видеть не как чистенький комроты рисуется перед машинисткой штаба, а как он, перемазанный, изучает каждую спайку в рациях своих танков. Он хотел бы, чтобы на лицах его людей — не штаба, где уже кое-что знали и посерьезнели, а в батальонах, во взводах — были бы не праздничные улыбки, а жесткое, даже угрюмое, выражение, потому что за угрюмым выражением — горький опыт и стойкость. Против уверенных в своей силе немцев, против очень сильных немцев, как раз нужна была стойкость.
