Дед остановился и сказал совсем тихо, еле слышно:
- Этого никто не знает. Там нет ни входа, ни выхода. О н все слышит, все видит, все понимает, но ничего не может изменить… Только стучит кулаком по столу…
- Ленин? – сказала Комякова.
- Тише, - сказал дед. – Тише…
И опять покатил свою вагонетку. Это давалось ему нелегко, он дышал прерывисто и даже с каким-то хрипом. Комякова попыталась ему помочь.
- Иди, - сказал дед твердо и окончательно. – Это тяжелая работа. Я должен делать ее сам.
По лесенке Комякова выбралась наверх, от путей, и оказалась рядом с выходом в один из коридоров. Почти сразу она встретила Вахтера.
- Это мой дед, - сказала Комякова.
- Понятно, - сказал Вахтер.
- Сколько же все это будет продолжаться?
- Не знаю, - сказал Вахтер равнодушно. – Каждому свое.
Вахтер стал ее раздражать.
- Вот вы! – сказала она агрессивно. – Были каким-то вшивым министром вшивой культуры во вшивой стране. И ничего! Нашли себе тепленькое местечко. А мой несчастный дед должен таскать эту ужасную вагонетку!
Вахтер явно обиделся, но промолчал и только глянул на нее исподлобья. Они опять шли узкими коридорами. Время от времени он присматривался и находил на стенах, оставленные им меловые знаки. Наконец, подошли к лестнице, она уходила и вверх, и вниз.
- Я думаю, - сказала Комякова. – Если постараться, можно добраться до Древнего Рима.
- Не знаю, - сухо сказал Вахтер. – Не был.
- Какое у вас образование? – не унималась Комякова. – Ну там, где вы были министром культуры?
- Сельскохозяйственная академия, - сказал Вахтер.
- Понятно, - сказала Комякова. – Между прочим, в Древнем Риме, кроме упражнений в войнах, литературе и красноречии, тоже занимались сельским хозяйством. Были такие – латифундии.
- Что-что? – переспросил Вахтер.
- Латифундии! – сказала Комякова.
-Вы много говорите, - сказал Вахтер. – Много и не к месту. Наверно, от возбуждения.
Между тем, он пошел по лестнице вниз, Комякова отправилась за ним. Спускались они долго, было темно, но тусклый свет желтых лампочек все еще долетал.
- Omnia mutantur, nihil interit, - громко сказал Вахтер.
- Переведите, - сказала Комякова. – Я не помню латынь. – Переведите, - повторила с нетвердой интонацией в голосе.
- Все меняется, ничто не погибает, - снисходительно сказал Вахтер.
Ступени закончились, началась утоптанная дорога, спускавшаяся довольно круто. И этот спуск продолжался долго. Наконец, Вахтер остановился, вынул из кармана пиджака моток веревки и обмотал эту веревку вокруг ее талии.
- Идите, - сказал Вахтер. – Я подожду… - и даже легонько подтолкнул ее в спину.
И… Комякова пошла…
- Осторожнее! – вдруг окликнул ее Вахтер.
Она остановилась и тут увидела, что перед ней – обрыв и там, далеко, в этом обрыве вздымается что-то огромное, текучее, живое… Огромное море, нет, не воды – вода слишком легка, а какого-то тяжелого вещества, похожего, скорее, на расплавленный металл.
- Здесь вся таблица Менделеева, - пробормотала Комякова.
- Не только, - отозвался Вахтер.
Эта гигантская масса поднималась и опускалась, подчиняясь некому ритму, и тут Комякова почувствовала, что этот ритм совпадает с биением ее сердца… И таким ничтожным и незначительным в сравнении с э т и м, показалось ей все, что она знала, как ничтожным и незначительным был т о т, закупоренный в пространстве без выхода и входа, все слышащий, видящий и понимающий, но не способный что-либо изменить и только стучащий кулаком по столу…
И ее неудержимо потянуло т у д а, как металлическую крупинку к магниту, потянуло ее, такую маленькую, слиться с этим непостижимо огромным, может быть, спасительным, самоуничтожиться, раствориться, успокоиться в нем… И если бы веревка не уперлась ей в живот, веревка, другой конец которой держал Вахтер, она бы так и сделала. Она рванулась вперед на каких-то пол шага, веревка уперлась ей в живот, ноги у нее подкосились и она так и села на холодный, удивительно холодный и твердый грунт.
В один из своих редких приездов к родителям Комякова потребовала семейный альбом и попросила рассказать про деда. Глаза родителей наполнились застарелым, неискоренимым, утрамбованным годами страхом, и отец поспешил перевести разговор на другую тему. Какую? Да о внуках, таскавших еду, не спросясь, прямо со стола, - сыновьях брата, довольно-таки противненьких, шустреньких ребятах, машине, которую отец обожал, даче, которую и мать, и отец обожали оба, о всех этих полочках и ящичках, сделанных своими руками, о тысяче любимых ими мелочей, наполнявших их обустроенную жизнь – с годами все более временное пристанище на Земле. «Живы-здоровы и слава Богу! Что еще надо от родителей!» - думала Комякова и без споров и раздражения слушала высказывания отца, подполковника в отставке, с годами принимавшие все более застывшие, закостеневшие формы - об армии, в которой он провел жизнь, конечно, непобедимой, конечно, самой… (Да пусть только сунутся, пусть только попробуют!) И о правительстве, которое всегда право. Наверное, так ему было легче…
